— Признаться, да, — я сделала шаг вперед. — Кого-то на столько злобного, кто мог проклясть целый род на вечные страдания.

— Злобного? — она снова усмехнулась, но в этой усмешке было больше боли, чем язвительности. — А разве красота не бывает злой? Разве она не причиняет боль больнее любого проклятия?

Она провела пальцем по серебряной раме зеркала.

— Красивая вещь, правда? Он подарил мне его в день помолвки. Сказал, что моя красота достойна самой изысканной оправы.

— Он? — я невольно шагнула ближе.

— Мой жених. Тот, кто клялся в вечной любви, — её голос стал тише. — А потом пришла болезнь. Я думала, что наша любовь сильнее внешности. Что он сможет видеть меня прежнюю за этими шрамами.

Она замолчала, и в этой тишине я вдруг почувствовала отголоски её боли — такой старой и такой живой одновременно.

— И знаешь, он пытался, — её голос дрогнул. — Правда, пытался. Говорил, что любит меня, как и прежде. Что красота не имеет значения. А потом… — она отвернулась к окну. — Потом появилась она. Одна из вашего рода. Женщина невероятной красоты, перед которой не мог устоять ни один мужчина.

Её пальцы стиснули подол платья.

— Она была как солнце — такая же яркая и такая же беспощадная. Играла сердцами просто потому, что могла. Разбивала чужие жизни и шла дальше, даже не оглядываясь на тех, кого оставила позади. А мужчины… они теряли голову, забывали обо всем — о чести, о долге, о любви. О клятвах, данных другим.

Я слушала молча, не находя слов для того, чтобы возразить.

— Он тоже сошел с ума, — её пальцы судорожно теребили ткань. — Я видела, как он смотрел на неё. Как терял голову. А она… она просто играла. Как кошка с мышью. А когда наигралась — ушла к другому. Даже не заметила, что разбила ему сердце.

— И он… — я почувствовала, как холодеет внутри.

— Он не смог этого пережить, — её голос стал жестким. — А я… я готова была простить. Понять. Помочь забыть. Но он выбрал смерть. Из-за женщины, для которой был просто одной из многих побед.

Она снова взглянула на зеркало.

— Тогда я поняла — такая красота не должна существовать. Красота, которая разрушает настоящую любовь. Красота, которая превращает чувства в игру.

— И ты решила, что весь род должен страдать из-за одной женщины? — я покачала головой. — Это нечестно.

Она издала короткий смешок.

— Нечестно? А ты загляни в историю своей семьи. Много ли там женщин, которые использовали свою красоту не как оружие? Которые видели в мужчинах что-то большее, чем очередную победу?

Я открыла рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле.

— Молчишь? — она снова отвернулась к окну. — Потому что тебе нечего возразить.

— Значит, для нас нет никакого шанса? — я сжала кулаки. — Только выйти замуж за урода, чтобы спастись? Но разве это не то же самое использование? Связать свою жизнь с человеком не по любви, а ради спасения?

— Что ты знаешь о любви? — она усмехнулась, но в её усмешке не было злости, только бесконечная усталость.

Я хотела ответить резко, язвительно — что уж точно больше, чем девушка, из-за несчастной любви проклявшая целый род. Но перед глазами вдруг встал образ Рейвена: как он хмурится, читая древние фолианты, как осторожно касается моих висков во время настройки щитов, как смотрит, когда думает, что я не вижу…

И впервые в жизни я не нашлась с ответом. Потому что действительно — что я знаю о любви? О той, что не требует красоты, не ждет наград, просто… просто есть.

— О, — в её голосе мелькнуло что-то похожее на интерес. — Кажется, ты начинаешь понимать.

— Что понимать? — я отвернулась, пытаясь скрыть смятение.

— Как выглядит настоящая любовь, — она подошла ближе, разглядывая моё лицо. — Забавно. Ты сейчас напомнила мне себя. До того, как я узнала, что такое боль потери.

— Я не…

— Страшно, правда? — она перебила меня мягко, почти сочувственно. — Когда понимаешь, что все твои маски, все игры — ничто по сравнению с одним искренним взглядом. Когда впервые в жизни боишься не того, что тебя разлюбят, а того, что сама чувствуешь слишком сильно.

Я молчала, потому что любые слова сейчас прозвучали бы фальшиво. Внутри что-то дрожало и переворачивалось, словно мир, который я знала, вдруг оказался вверх тормашками.

— А он? — она спросила так тихо, что я едва расслышала. — Этот человек… он любит тебя?

— Не знаю, — я покачала головой, чувствуя, как горло сжимается. — Он менталист. Живет один, избегает людей. Когда нас свела судьба, он собирался вышвырнуть меня за дверь.

Я невольно улыбнулась вспоминая.

— Злился, — я невольно улыбнулась воспоминаниям. — Особенно когда я пыталась с ним флиртовать. Я же привыкла, что мужчины теряют голову от одной улыбки. А он… он видел все мои уловки насквозь. Каждый раз морщился, как от зубной боли, когда я включала свое очарование.

Я прошлась по комнате, собираясь с мыслями.

— Знаешь, это было так… отрезвляюще. Впервые в жизни моя красота не работала. Более того, она его раздражала. Он постоянно говорил о масках, об играх, о том, что я прячусь за ними.

— И что изменилось? — в её голосе мелькнул искренний интерес.

— Я сама не заметила, как перестала играть. Просто… не было смысла. Рядом с ним хотелось быть настоящей — злиться, когда злюсь, смеяться, когда весело, не думать, как это выглядит со стороны. И тогда… — я запнулась, подбирая слова, — тогда между нами что-то вспыхнуло. Что-то настоящее. Не страсть, не влечение — хотя и это тоже. А какое-то… понимание. Словно мы наконец увидели друг друга такими, какие мы есть.

— Но?

— Но я не могу просить его разделить мою судьбу, — мой голос дрогнул. — Он и так слишком много для меня сделал. Пустил в свой дом, защищал, искал способ снять проклятие…

Я отвернулась, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшими чувствами.

— Знаешь, я впервые… — я замолчала, подбирая слова. — Впервые хочется остаться. Не уходить наутро, не искать новых приключений. Хочется просыпаться в его доме, пить с ним чай, слушать его ворчание.

Я невольно обхватила себя руками.

— Но он столько лет жил один. У него свой уклад, свои правила. Я ворвалась в его жизнь, как ураган, разрушила его спокойствие. И если… когда проклятие будет снято, я должна дать ему выбор. Если он захочет вернуться к прежней жизни… — я сглотнула комок в горле, — я уйду. Даже если это будет больнее любого проклятия.

Она долго молчала, разглядывая меня с каким-то странным выражением лица. Потом тихо произнесла:

— Теперь ты понимаешь, да? Каково это — любить по-настоящему. Когда не играешь в любовь, а живешь ею. Когда счастье и боль сплетаются так тесно, что уже не различить, где что.

— Я не… — начала я, но она покачала головой.

— Не отрицай. Я вижу это в твоих глазах. Тот же свет, что когда-то видела в зеркале. И тот же страх. — Её голос смягчился. — Страшно, правда? Когда понимаешь, что готова отпустить кого-то не потому, что наигралась, а потому что его счастье важнее собственных желаний.

— Понимаешь, — она вдруг улыбнулась, и её изуродованное лицо на мгновение озарилось какой-то внутренней красотой, — когда я накладывала проклятие, я хотела, чтобы ваш род познал ту же боль, что испытала я. Но я забыла самое главное: без боли нельзя научиться любить по-настоящему.

Она подошла к зеркалу, провела рукой по серебряной раме.

— Возможно, пришло время все изменить.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты уже нашла свой ответ, Лисса, — она повернулась ко мне. — В тот момент, когда решила, что его счастье важнее твоего.

— Подожди, — окликнула я её, когда туман начал сгущаться. — Как тебя зовут?

Она помедлила, словно удивленная вопросом.

— Анна. Анна Вейн.

— Я найду твою могилу, — слова вырвались сами собой. — Если позволишь.

— Там давно никто не бывал, — её голос дрогнул, и впервые в нем прозвучало что-то по-настоящему живое. — На старом кладбище, у южной стены. Там растут белые розы.

Серебристый туман окутывал нас все плотнее, но я успела заметить, как по её щеке скатилась слеза.