Кобеликс и Остервеникс были весьма примечательными псами. Кобеликс был породист и по папе, и по маме. Только папа и мама были разных пород. И потому плод страстной любви стаффорда и догини оказался на улице. В драке у него сносило крышу, и соперников он рвал в клочья, даже тех, что были больше и сильнее его. Сучки от него просто млели. В общем, Кобеликс был конкретно Кобеликсом.

Его закадычный друг, помесь всех овчарок на свете, Остервеникс долго проработал цепным псом в гаражном кооперативе, и все было бы неплохо, если бы сторож не умер. Новый же сразу стал показывать, кто тут главный, за что и был раз укушен. После чего пес и получил свое имя. Сторож продержал его три месяца на цепи в холодном гараже, впроголодь, пока один из водил не обнаружил этого безобразия и не освободил вконец озлобившегося пса. Правда, Остервеникс тогда сильно болел, потому и не покусал благодетеля, а когда выздоровел, то уже успел с ним подружиться. Сторожа уволили из гаража за пьянство, новый с Остервениксом столковался, на цепь не сажал, кормил сытно и уважал. Оба пса предводительствовали своими стаями и, как ни странно, при первом же контакте уважительно разошлись без драки, с тех пор деля власть в районе на паритетных основах.

Сегодня вечером обе стаи россыпью рыскали по обоим берегам Сетуни – от Минской улицы до Москвы-реки. Неладное тут творилось давно, но это неладное было такое неладное, что собаки старались не соваться, пока не приспичит. Но явился Джекки Чау, сказал кое-что, и вожаки повели стаи на разведку. След не имел запаха. След был холоден, так холоден, что ныли зубы и лоб. Самые нестойкие отпали первыми. Жалко поскуливая, словно извиняясь и стыдясь, поджав хвосты и прижав уши, они разбегались по переулкам. Кобеликс, Остервеникс и Джек продолжали продвигаться по следу.

«Други мои! – мысленно обратился к вожакам Джек. – Похоже, туда?»

Псы посмотрели наверх. Они знали это место. Пустое ровное плато между речкой и железной дорогой. Они не ходили сюда. Но сейчас поднялись.

След обрывался в середине плато. А над стоявшими вокруг домами возвышались недостроенные башни Сити, и белый луч прожектора шарил по небу. Кобеликс тоскливо завыл, и вой его эхом прокатился в гулких Сетуньских проездах и переулках.

Машина затормозила у края тротуара на Коштоянца. Стояла ночь, но проспект Вернадского все равно шумел и сверкал огнями. Кровеносный сосуд города. Тень башни-кристалла была настолько густой, что в ней исчезали без следа все предметы, люди, звуки, огни. Женщина вышла из машины, шагнула в тень. Тень самой женщины была многорукой и с крысиной головой. Она вошла в тень башни – и не вышла из нее.

– Тихо, принц, – прошептала Кэт, прижимая к себе дрожащего от боевого нетерпения Нилакарну. – Не сейчас. Похоже, мы нашли место… Игорь был прав, их главное гнездо здесь…

«Но хотя бы шины продырявить, царевна!»

– Господи! – ахнула Кэт. – Это ты у Джедая пакостям научился? Нет! Не будем! Мы сейчас домой поедем и все расскажем Елене и Аркадию Францевичу. Понятно?

«Повинуюсь, царевна…»

Кэт ужасно гордилась собой и принцем, хотя, конечно, приходится признать, что подсказал-то Похмелеон…

По Воробьевым в сторону Ленинского проспекта летел байк. За спиной у хозяина сидел парень в черной куртке и кожаной фуражке, с маузером в кобуре, а на багажнике восседал рыжий чау-чау в черных мотоциклетных очках и шлеме.

– Эхх, кавалерия! – вопил парень с маузером. – Давай гони, прямо с обрыва! Лети-и-имммм!!!!

Они взлетели над Москвой-рекой, над летающей тарелкой арены Лужников, прямо в тень полупрозрачной незримой башни…

– Ну так все пути идут в башню?

– Словно вы, господин Городовой, не знали.

– И что же?

Похмелеон хихикает. Армагеддон улыбается во всю пасть, высунув красный язычище.

– Так, советик я кой-кому дал… И если в этот синенький кристаллик завтра не нагрянет пожарная инспекция, ОМОН, РУБОП, санитарная инспекция, орлы по борьбе с нелегалами, и прочая, и прочая, то я не я! Я ж говорил – на всякого мудреца… А до кучи я еще православных хоругвеносцев сподвигнул. Секта же! «Откровение»!

Меня скрючивает в хохоте. Вот чего угодно ожидал – но не такого. Конечно, в башне никого не найдут. Но пойдут толки, на нее снова обратят внимание. А те, кто в ней засел, очень шума не любят…

Из Москвы им придется смываться в другие слои, далековатые от Москвы Главной. Конечно, это временный успех, но химичат они здесь, и никак иначе – это же Главная Москва, все от нее расходится, как круги по воде. Ха!

Но теперь придется искать норы, из которых они полезут. Потому что блондинчик говорил о Ночи Ночей. А она уже близко…

Это был переломный день. Анастасия решила, окончательно и бесповоротно, сбежать. Потому что подписать договор стали уже не предлагать, а настойчиво требовать. Хуже всего, что понятно было, что даже по истечении контракта никуда не выпустят. Анастасия полночи просидела у себя в апартаментах, уговаривая себя согласиться. Ну ведь не может быть все так плохо, как говорила Лана? И Николай жив – а все же он муж. Не может быть все так плохо? Конечно, не может. Да, они занимаются тут какими-то странными исследованиями. Но ведь во благо, разве не так? И может, и правда у нее большие способности. И она сможет что-то хорошее сделать. Ну не зря же столько людей сюда пришло и никуда не уходит! Они не могут все быть плохими! И Лана зря боится! Зря!

И денег будет много. И Катя будет рядом.

Хотя почему Николай до сих пор не забрал Катю к ним, а настаивал, чтобы Анастасия поехала за ней сама и привезла сюда – правда, после договора…

Ну да, Николай, конечно, чушь несет про бессмертие… хотя почему? Возможно, Очень Засекреченные Исследования. Бессмертие – слишком опасная вещь, чтобы орать о нем на каждом углу и разбрасывать, как крошки воробьям. Оно не для каждого, Николай так и говорит…

Она почти убедила себя. Он просто не могла больше. «Все. Сдаться – и пусть думают другие. А я ни в чем не виновата».

Сразу стало легче, хотя внутри было холодно и все нервы сотрясала мелкая дрожь. Анастасия глушила это неприятное ощущение. Раз решила – так не оглядывайся, не жалей.

Она думала, что наверх ее, как всегда, не пустят. Но сегодня коридоры не змеились лабиринтом, двери не исчезали и не прикидывались окнами зеркала. Как будто знали, что ли, о ее решении?

Она нашла лифт – огромный, зеркальный, с мягким ходом. Что по лестницам-то пыхтеть? Кнопка в лифте была одна, она ее и нажала. Поднялась куда-то наверх. Очутилась в огромном холле. Окна до самого пола выходили на три стороны, и Москва оттуда была видна как с птичьего полета. Анастасия поразилась, что облака ходят почти вровень с окнами. Тяжелые, серые, осенние. Где это она? И сколько же прошло времени, как она здесь? Неужели уже осень? В сердце кольнуло. А Катя все ждет маму, а ее нет…

Анастасия вздохнула и решительно пошла к двери. Большой, дубовой двери, выходившей, казалось, прямо наружу, в серое свинцовое небо.

– …чего хотел? – резко хлестнуло в чуть приоткрытую Анастасией щелку.

Она замерла. Нехорошо, конечно, подглядывать и подслушивать, но…

Кабинет внутри был совершенно не соответствующий ни огромности холла, ни его стеклянности и прозрачности. Он больше подходил к дубовой двери, тяжелой, ампирной. Темный, с огромным столом, покрытым зеленым сукном, с красной ковровой дорожкой. Николай стоял на красном ковре, а перед ним буквально извивался невысокий круглый человечек. Он стоял к Анастасии в профиль, и она видела, как его лицо течет, словно мягкий воск, снова обретает вид и форму – и опять течет. Так же текли и тянулись его пальцы, ноги – словно он никак не мог решить, каким ему быть.

– Вы же обещали, – таким же бесформенным текучим голосом говорил он. – Вы обещали, что я стану как живой!