Если бы особнячок выпотрошили и переделали под евро-офис, был бы как новенький. Но это был бы уже мертвый дом. Не дом из его детства. И Игорь стоял перед чугунной решеткой, на которую навалились старые деревья, и улыбался, смаргивая постыдные слезы. Мужик плакать не должен – так воспитывали.

Потом семья переехала на Жолтовского в новый дом, втиснутый между двумя более старыми так, что вдоль улицы образовалась сплошная крепостная стена. В этой крепости он и вырос.

Отцовы предки принадлежали к старой артистической фамилии и как-то умудрились пройти мимо всех катастроф и потрясений двадцатого века, не замаравшись. Ни героев, ни мерзавцев в роду не числилось. Обычные интеллигентные люди. Отец был довольно известным в узких кругах поэтом и еще более известным, уже в широких кругах, переводчиком. Он, можно сказать, сделал имя нескольким партийным поэтам из южных республик, переводя их довольно посредственные стихи. В переводе отца стихи неузнаваемо менялись, и Игорь считал их отцовскими. Отец был членом Союза писателей, почетным академиком трех республиканских академий, кунаком многих местечковых партбоссов. Потому в дом довольно часто приезжали с «борзыми щенками». В чулане копились, как в сокровищнице, роскошные национальные халаты и тюбетейки, ковры, всякие восточные мелочи. Все это постепенно раздаривалось или переезжало в Музей искусства народов Востока. А еще была сабля, подаренная во время культурного вояжа столичного гостя по коневодческим совхозам. Она до сих пор висела на стене и завораживала взгляд своим изяществом. В свое время именно эта сабля и сподвигла Игоря всерьез заняться фехтованием, но, дойдя до кандидата в мастера, он это дело бросил. Это вообще было в его характере: заняться чем-нибудь, чтобы доказать себе – могу, а затем интерес пропадал.

Мама была профессором университета, с европейским именем. Она работала до самых своих последних дней, и каждый день у нее бывали гости. Ее любили, несмотря на строгий и насмешливый нрав.

Отец умел брать от жизни все, как-то при этом не распихивая локтями других. Фотопортрет отца – любимый мамин, – сделанный известным мастером, висел в гостиной. Отец, красавец с блестящими, чуть насмешливыми карими глазами, в элегантном черном костюме и белой крахмальной рубашке сидит с нахальной полуулыбкой за столом и ест вишни из большой керамической миски.

Игорю тяжело было смотреть на этот портрет.

Отец.

Отец, который никогда не извинялся. Который не терпел телячьих нежностей. Отец, который никогда, ни разу не сказал сыну, что любит его. Игорь потом это узнавал, от матери – как отец переживал разрыв, как следил за Игоревой карьерой и гордился им, как думал о сыне…

Игорь порой подолгу смотрел на портрет, чувствуя, как горло перекрывает жесткий комок, и, стиснув зубы, думал: «Почему же ты так ничего мне и не сказал? Как ты посмел умереть – и ничего мне не сказать? Почему ты не сказал, что любишь меня, почему я узнал это только потом, а? Как ты посмел умереть, не услышав, как я тебя люблю? Как ты посмел уйти, когда ты мне так нужен, папа?»

Портрет улыбался со стены.

А с противоположной стены отцу улыбалась Хозяйка Медной Горы – мама в малахитового цвета бархатном платье. Отец очень любил этот портрет.

Когда отец умер, мать сказала, что просто время их поколения прошло и пора уходить.

Но Игорь-то знал, что отец умер, не выдержав разрыва с ним, Игорем.

Восемь лет назад Игорь ушел из дома, хлопнув дверью. В високосный год. Жизнь его с тех пор странным образом отсчитывалась по високосным годам. Восемь лет назад, в високосный год, Игорь познакомился с Ларисой. Отец категорически ее не принял. Скандал был страшный. С криками, руганью, «никогдами», Ларисиными рыданиями, мамиными безуспешными попытками всех примирить…

Через четыре года – в следующий високосный год – отца не стало.

Хотя после скандала много воды утекло, Игорь считал виноватым себя. Хуже всего было то, что отец-то оказался прав. Лариса была именно такой, как сразу определил ее отец. Пиявицей ненасытной. Поначалу ее золотистая, зеленоглазая кошачья красота заслоняла и вялую леность ума, и дешевые интересы, и пиявчатость характера. Даже резкий голос не так раздражал. Как примерный муж, Игорь зарабатывал, где мог, хотя Ларисе всегда было мало.

Но однажды не то терпение иссякло, не то просто устал. Игорь хорошо запомнил тот зимний день. Лариса снова побывала у одной из успешных подружек, и, конечно, вечером начался привычный пилеж. И живут-то они в бебенях, в каком-то Ясеневе, да в «панельке», когда родители жируют в роскошной квартире в центре, да почему «жигуль», а не иномарка, и с подругами стыдно говорить, вот у всех мужья, а у нее, бедной, непонятно что, и детей она категорически не хочет – еще чего, нищету плодить, да и няньку не нанять и так далее и тому подобное.

Игорь уже не пытался ее уговаривать и рассказывать о новой, хорошей работе в программистской конторе, что скоро все будет хорошо. Не хотелось. Он просто смотрел в окно и думал о своем. Прав был отец. Пиявица. Гладкая, блестящая, с круглым ротиком-присоской, а в ротике острые зубки… И как же ему могли раньше нравиться эти присоски и мокрые поцелуи? Как бы взять и послать женушку раз и навсегда… Да вот интеллигентская совестливость не дает. Она же не работает, и квартира его, Игорева, от тетки покойной осталась, у нее ведь ничего нет. Куда она пойдет? А может, он просто привык плыть по течению и ничего не хотел менять?

Лариса продолжала страдать, находя утешение в жалобах подругам по телефону. Игорь тихонько надел куртку – все равно она вряд ли заметит сейчас его отсутствие – и вышел на улицу. Было поздно, по блеклому городскому небу рассыпались бледные крошечки звезд. Снег здесь, на окраине, был довольно чист и чуть поскрипывал под ногами, а за дорогой возле оврага чернел Битцевский лес. Весной среди мусора в овраге весело журчал ручеек.

Игорь походил часок, решил, что можно уже и домой. Повернул к домам, не спеша вернулся во двор. И тут возле помойки услышал какую-то напряженную возню, прерываемую злым лаем. Подошел поближе. Два дворовых пса прижали к стенке ржавого мусорного контейнера черного котенка, который отчаянно шипел и скалился, отмахиваясь лапками. Шансов у него не было.

Игорь шуганул псов, ловко схватил котенка за шкирку. Псы заливались лаем, прыгали, но не нападали. На Игоря собаки вообще никогда не нападали. Котенок зашипел еще сильнее и выпустил когтишки, зверски сверкая единственным зеленым глазом. Игорь сунул его за пазуху и, пятясь, отступил в подъезд. Лай остался за дверью. Котенок затих. Маленькое сердчишко бешено колотилось, но зверек уже не шипел и не вырывался. И почему-то Игорь вдруг ощутил в душе такое тепло, какого не помнил уже давным-давно. Он улыбался, когда вошел в квартиру. Осторожно достал котенка, опустил на пол. Зверек был неказист – маленький, с кривыми лапками, совершенно черный, как чертенок, с красной пастью и белыми острыми зубками. Левый глаз, видно, выцарапали в котячьей драке, а то и вообще уродцем родился.

– Это что за дрянь?! – раздался над ними голос Ларисы.

Игорь поднял голову и встал.

– Это котенок, – ответил он, нутром тоскливо чуя скандал. Начал злиться, потому как понимал, что сейчас опять сдастся.

– Выброси! Немедленно!

Игорь попытался начать переговоры:

– Он не помешает тебе, он маленький…

– Он блохастый! У него глисты! Он тут мне всюду гадить будет, мебель подерет, шерсть всюду, выброси, выброси немедленно, или я сама его выброшу!

Игорь обычно уступал, но сегодня внутри как будто сорвало какой-то стопор. Как тогда, восемь лет назад, когда он отстаивал Ларису перед отцом. В голову ударила горячая волна, внутри что-то начало дрожать.

– Не выбросишь, – негромко сказал он, пряча взгляд.

Лариса не уловила этой опасной дрожи в его голосе. Тихих речей она вообще не понимала и не слышала. Ее можно было остановить только ором. Правда, потом начинались рыдания, а этого Игорь уже не выдерживал. И уступал.