— Тем более.

Перед унитазом его ещё лихорадило (он представлял вражеские мишени в синеватой воде и сбивал их своей струей), и потом, перед раковиной, когда чистил зубы — тоже. Сопровождая отправку зубной щетки в рот звуком пропеллера вертолета («Самолетик лети-и-и-ит…»), он елозил ею во рту, бубня под нос стихотворение Мойдодыра (ту часть про зубной порошок). После того, как умыл лицо холодной водой, стал понемногу возвращаться к реальности, и когда снова пришлось опереться на Лизино плечо, старался не смотреть девушке в глаза, вдруг застеснявшись своего поведения.

До обеда он провалялся в постели, залипая в фильмы и сериалы на канале 2х2 (телек висел прямо перед кроватью), и старался ни с кем лишний раз не разговаривать, чтобы не ляпнуть лишнего. А потом он услышал, как в коридоре хлопнула дверь, и раздались голоса — те голоса, что он узнал бы даже под анестезийным бредом — и Лев щелкнул кнопку выключения на пульте, чтобы в семье не решили, будто он всерьёз смотрел «Сумерки». Да просто… Ну а что ещё смотреть? На другом канале шло «Время покажет», это было бы ещё хуже!

А когда любимая троица появилась на пороге палаты, Лев, забывшись, начал вставать, пока боль в груди не заставила его опуститься обратно. Но он не расстроился этой боли, он её как будто даже не заметил, думая лишь о том, что вот они — его дети — живые и здоровые, как он и обещал, и его Слава, любимый Слава…

Слава смотрел грустно и напряжённо. Только тогда мысль, не приходившая в голову раньше, настигла Льва: может, он считает его виноватым? Да, дети в порядке, но он подверг их опасности, они попали в эту жуткую аварию вместе с ним, они видели, как одна машина пробивает другую, как гнется железо, как льётся кровь изо рта их отца — и это, наверное, не то, что хотел для них Слава. Не то, что он имел в виду, отправляя их в путешествие и прося о «целости и сохранности».

Они с минуту смотрели друг на друга в молчании (пока Ваня поднимал изголовье кровати, а Мики осматривал палату), потом обменялись репликами, которые ничего не значили, Слава присел на край постели Льва, и вот тогда — тогда он его заметил. Маникюр. Лев ждал, что он заметит, и следил за его лицом затаив дыхание. Слав держал его руку, изучающе водил тонкими пальцами по розовым ногтям со следами клея, и Лев, извиняясь, объяснил: — Отклеились, — имея в виду стразы.

Слава повернул голова и их глаза встретились.

— Если хочешь, я тебе потом другие приклею.

— Хочу.

Взгляд такой долгий, что невозможно было трактовать его иначе, и Лев потянулся за поцелуем, снова ловя себя на боли, но не переставая тянуться — до тех пор, пока Слава первым не подался вперед, укладывая обратно на койку, беря лицо в ладони, накрывая губы своими. Снова его дыхание, его руки, его тело, его тепло. Лев обвил Славины плечи, прижимаясь плотнее, и подумал: «Как в Эдемском саду».

А потом Слава сказал ему, что скоро они будут дома.

Слава [88]

— Можешь сильнее?

— Сильнее? Я боюсь сделать больно.

— Ты наоборот слишком нежничаешь.

— Потому что у тебя ребра сломаны! — напомнил Слава.

— Фигня. Дави сильнее.

Слава с усилием принялся разминать мышцы плеч, играя с ними, как с пластилином. Лев сидел на кровати, сложив руки на спинку стула, а сам Слава стоял на коленях за его спиной, впервые пробуя себя в роли массажиста (ну, если не считать всех тех массажей, которые не имели никакого отношения к лечебным, но сейчас об этом лучше не думать). Капризный пациент без перерыва жаловался, что всё не то, не так, «ты меня жалеешь» и «у тебя пальцы слабые».

Выдохнув, Слава прекратил движение, устало обнял Льва за шею, стараясь не наваливаться, и чмокнул в щеку.

— Всё, устал.

Тот собирался что-то недовольно фыркнуть, но после поцелуя — Слава это заметил — улыбнулся и забыл.

Это был уже восьмой день в больнице. Лев изнывал от постоянного ношения бандажа, жаловался на боль в спине, которая, с его слов, давно превысила по степени интенсивности боль в груди и ребрах, и уговаривал лечащего врача снять с него «эту штуку» пораньше.

Григорий Викторович напоминал своему коллеге, что ребра срастаются не меньше месяца, но Лев отмахивался:

— Так это человеческие, а я лев.

Слава, качая головой, говорил, что тот своим поведением только тормозит процесс восстановления («И своё возвращение домой», — непременно напоминал он), но иногда он ловил себя на мыслях, что ему нравятся эти дни в больнице. Они проводили время вдвоём — Слава специально соврал детям, что дни посещения в больнице только по вторникам и четвергам, — смотрели фильмы, лежали в постели в обнимку, ели фрукты и сладости (Слава всегда съедал больше Льва, хотя сам же их и приносил), играли в настольные игры. Однажды он даже сказал: — Прямо как в нашем доме на берегу моря.

Лев как будто бы смутился:

— Ну… Наверное.

— Мне тоже его не хватает, — стоило это признать. — Я согласен, что нам нужно больше времени без детей.

Лев тоже признался:

— Может быть, поэтому я и… «торможу процесс восстановления».

— Серьёзно?! Ты специально? Ты не хочешь домой?

— Хочу. Но сейчас все мои дни состоят только из тебя, — он улыбнулся. — Не знаю, когда ещё такое повторится.

Слава, уже с неделю мучимый чувством вины из-за своего наслаждения этим затянувшимся лечением, тут же расплылся в улыбке: значит, и Лев чувствует то же самое. Но, в самом деле, не ломать же им ради этого рёбра по очереди? Только после Канады и всех трат, что понесли за собой эмиграция, Ванино лечение, возвращение в Россию, Микина психотерапия и их общая психотерапия, — после всего этого, вряд ли они могли ещё раз позволить себе дом. Слава даже не был уверен, что они могут позволить себе новую машину вместо той, что стояла на спецстоянке с разбитыми стеклами и смявшейся дверью. Могут ли они позволить ремонт старой? Наверное, только… Он не знал, как Лев со своей ностальгией по яблочному соку, пролитому сто лет назад на заднем сидении, чувствует её теперь, но у Славы их автомобиль навсегда останется связан с ужасом, что он чуть его не потерял.

Лев, расправив плечи после массажа, поморщился, как от боли, и Слава поправил подушку на изголовье, чтобы он мог лечь. Прильнув следом к его плечу, он, задумчиво поглаживая пальцами шершавую ткань бандажа, озвучил мысль, о которой думал последние дни: — Может, мы могли бы прятаться иногда в той квартире, которую ты снимаешь?

Вспомнив, что Лев переживал в ней, возможно, одни из худших моментов одиночества, он быстро поправился:

— Или найти другую квартиру.

Тот, заводя руку за Славины плечи и обнимая его, пожал плечами, снова поморщившись.

— Не знаю, — проговорил Лев. — Когда что-то арендуешь, он же тебе, получается, не принадлежит. Наше убежище не будет нашим по-настоящему.

— Так живут в съемных квартирах, — заметил Слава.

— Мне не понравилось жить в съемной квартире.

— Но… что ещё мы можем?

Лев свёл брови к переносице, сосредоточенно раздумывая. Потом спросил:

— Может, ещё не вышел срок возврата?

— Какого возврата? — не понял Слава.

— Детей.

Он рассмеялся:

— Боюсь, они с нами навсегда.

— Тогда-а-а… — Лев снова задумался, и Слава ожидал, что сейчас он опять выдаст одну из тех своих шуток про детский дом или сдачу детей на органы, но он, наклонив голову к Славе, почти коснулся губами его уха и тихо, щекотно заговорил: — Тогда давай заведем дом в какой-нибудь стране, которая нам обоим понравится, и пусть он сразу будет на берегу моря. Мы будем жить там вчетвером, но в доме будет чердак, и вот на нём мы сделаем только своё пространство, куда запретим детям подниматься. У нас будет спальня на чердаке, как на картинках в Пинтересте. Будет, конечно, и нормальная спальня, как у взрослых, но на чердаке отдельная, с плакатами, музыкальными пластинками и пустыми коробками из-под пиццы. Что думаешь?

Слава думал: «Это самое возбуждающее, что я когда-либо слышал». Ещё и шепотом…