Я долго сидела задумавшись. Невероятная тяжесть была у меня на сердце, и я не могла бы точно сказать, что именно больше всего меня гнетет: внезапное вдовство, картины залитого кровью Парижа или.... Или слова отца о короле. Какой тон он позволил себе, говоря о Людовике! И ведь вроде бы был прав. Что можно было возразить? Король и вправду удручающе слаб, нерешителен, он не смог спасти лучших своих слуг от рук убийц, он ничего не предпринял, чтобы защитить столицу от бунта и практически добровольно отдал ее в руки революционеров. Разве так король должен выполнять свои обязанности?

Но ведь было и другое. Я знала Людовика как честнейшего и добросовестнейшего человека. Нерешительного и скромного, конечно, но ничуть не труса и не равнодушного. Как он отличался от всего двора хотя бы тем, что регулярно слушал литургию и причащался! Разве не значило это, что все мы, от простого пекаря до герцога, сначала предали и высмеяли доброго набожного короля – еще до того, как он отстранился от нас? Может, потому и отстранился, потому что видел, что опереться, по сути, уже не на кого?

«Если все так рухнуло в одночасье, – думала я удрученно, – если нескольких месяцев хватило, чтобы разрушить тысячелетнее здание монархии, то в каком же состоянии оно было, это здание? Оно насквозь прогнило и держалось на нескольких уцелевших перегородках. Король, возможно, был одной из них. А аристократия в целом только то и делала, что подкапывалась под фундамент… Кто был главным героем последние пятьдесят лет в салонах? Вольтер. Что читали французы? Энциклопедию и просветителей. Чему поклонялись? Разуму. Так вот оно и наступает – королевство Разума. Радуйтесь, французы…»

Так зачем король, если он сознавал все это, пытался бы стать на пути катастрофы? Ее все равно остановить было, наверное, нельзя, ведь он не всесилен. И даже беспощадное применение оружия не помогло бы там, где изменились души.

Что до меня и Жанно, то нам предстоит покинуть Францию. Это казалось мне правильным, но и ужасным. Я не привыкла ни к какой другой жизни, я стала такой француженкой, что все остальные страны казались мне краем света. Но, с другой стороны, отец абсолютно прав: эти несколько июльских недель были сплошным кошмаром. Если порядок не восстановится, я так долго не выдержу. Мне повезло (и это твердили все вокруг), что я нашла приют в этом маленьком домике. Будь я в своем отеле д’Энен или в отцовском дворце, еще неизвестно, осталась бы я жива или нет. Без сомнения, надо уехать. Как можно скорее. Надо переждать беспорядки подальше от Франции. А потом я обязательно вернусь – тогда, когда моей жизни уже ничто не будет угрожать и здесь утвердится новое прочное правительство.

–– Что же вы решили, Сюзанна?

Я подняла голову, тяжело вздохнула:

–– На днях, отец, я отправлюсь в Версаль.

–– Зачем?

–– За заграничным паспортом.

–– Вот как? Это верное решение. Я попрошу Лескюра обеспечить вашу безопасность.

5

Хотя Париж казался почти умиротворенным, а лавки в нем наполнились хлебом, ни в один из последующих дней я не поехала в отель д’Энен. Отец отправился в Буассю вместе с гробом Эмманюэля, а я не выходила из дома на Вишневой улице даже в сад, переживая, без преувеличения сказать, худшее время в своей жизни. От последних событий я ощущала себя разбитой даже физически: меня постоянно мутило, я едва могла есть и по комнатам передвигалась, как сомнамбула, а чаще просто лежала, закутавшись вместе с головой в плед, на кушетке, поджав ноги, – до того мне хотелось спрятаться, забыться. Вот бы заснуть, а проснувшись, осознать, что ничего не было, что убийство Эмманюэля – только кошмарный сон… Но нет, с пробуждением ничего не менялось. По улицам маршировали патрули новосозданной Национальной гвардии, по-дурацки стучали в барабаны, а в моей гостиной, несмотря на то, что полы были неоднократно вымыты, а ковер, впитавший целую лужу крови моего мужа, – выброшен, стоял тошнотворный запах смерти, который я чувствовала очень отчетливо, а почувствовав – едва сдерживала позывы в рвоте.

«Надо продать этот дом. Избавиться от него. Не могу же я воспитывать сына в таком месте… Но, Боже мой, как можно продать подарок короля? Это же будет неуважение? Оказать неуважение королю сейчас, в такое время?»

Из этого дома мне и хотелось бы перебраться в свой дворец, но мешал страх. Сонные ночные кошмары (труп Эмманюэля, окровавленные сердца в букетах белых гвоздик) сменялись дневными, не менее зловещими, размышлениями: кто выманил его из дома? Если не Мирабо, то кто этот таинственный враг? И что он замышлял? Почему наш отель до сих пор не ограблен? В Париже разорены были десятки дворцов аристократов, а наш – хранила чья-то неизвестная мне добрая воля. Но добрая ли? В спальне покойной Софи д’Энен стоял тайный мощный сейф с умопомрачительными сокровищами. Сейф был сделан настолько умело, что, наверное, мог бы противостоять самым изощренным грабителям. Они не справились бы с ним, разве что выстрелили бы из пушки. А я… я могла бы открыть его очень легко, поскольку знала шифры секретных замков. Но о том, чтобы наведаться туда, я и подумать сейчас не могла.

Потом, отвлекаясь от дум о драгоценностях, я снова вспоминала об Эмманюэле. Мысль о том, что он попал туда, куда мечтал, – в Буассю, но только не в замок, а в могилу, обдавала меня ледяным холодом. Мне теперь все, что говорил он в последние дни, казалось подозрительным, двусмысленным. «Гороскоп у меня хорош», «в масонской ложе меня свели с некоторыми полезными людьми», «я теперь имперский князь, Сюзанна, я осыплю вас золотом».... Он признался мне в одной, на его взгляд, удачной сделке, но была ли она удачной? И сколько их вообще было? Что он делал за моей спиной, куда увлекали его странные новые друзья – евреи-ростовщики?

Можно было бы сделать попытку найти Франсуа. Ведь он жаждал встретиться со мной… тогда, в последний вечер моего пребывания в отеле д’Энен, я получила от него довольно страстную записку. Наверное, Франсуа мог бы стать для меня хоть какой-то защитой. Но, к сожалению, все портило это слово – «хоть какой-то». После крови и ужасов последних дней для меня это было недостаточно. И с каждым часом в душе крепло желание уехать.

Уехать! Спешно, нигде особо не появляясь. Пусть сейф стоит себе, как стоял, – раз его не тронули до сих пор, наверное, так будет и дальше. Отец позаботится о деньгах, он обещал это. А уехать надо именно в Пьемонт. Туда, где все обстоит, как раньше было во Франции: король, королевский двор, порядок на улицах, аристократические балы в Турине, долина реки По, холмы вдоль которой усыпаны прекрасными замками, мирные дворянские усадьбы, в которых возделывается лучшее в мире вино – да, лучшее, потому что теперь и французское вино казалось мне отвратительным. Меня тошнило от всего парижского.

Жанно поправлялся. И в конце июля я, преодолев страх перед столичными улицами, выбралась в Версаль – за заграничным паспортом.

При королевском дворе почти не осталось моих знакомых. Все они подумали об отъезде раньше меня. Уехали поспешно, не заботясь о поместьях и имуществе, бросив все на произвол судьбы. Куаньи, Понтиевр, Барантен, маршалы де Кастри и де Бройи, де Дюра, Мортемар – всех их и след простыл, не говоря уже о Конде, младшем принце крови и их окружении. Уехали первые красавицы двора, в том числе принцесса де Монако и графиня д’Эгриньи. В приемной Неккера я узнала, что выдано уже около шести тысяч заграничных паспортов.

Выдали его и мне – за подписью маркиза де Лафайета, нынешнего командующего Национальной гвардией. Теперь мне был понятен тот смысл взгляда победителя, которым он окидывал меня прошлой зимой в Венсеннском лесу, когда я сорвала дуэль между капитаном де Вильером и графом де Водрейлем. Да, прошло полгода, и теперь Лафайет действительно стал победителем, а я – отправлялась в изгнание.

Я медленно шла по галерее Версаля – бледная, печальная, очень стройная в своем траурном платье из черного бархата и черном кружевном крепе, накинутом на золотистые волосы. В девятнадцать лет я уже стала вдовой. Моя бабушка, принцесса Даниэль, в первом браке овдовела в шестнадцать лет. Мне часто говорили, что я похожа на нее. Сходство, как видно, будет прослеживаться и в судьбах?