Королевская власть будто исчезла, государство казалось распадающимся на фрагменты. Конечно, Мария Антуанетта в этих обстоятельствах была счастливее своего супруга. Она могла переживать горе вдалеке от страстей и ненависти, тогда как король, запертый в Версале, не имел и минуты для того, чтобы в одиночестве оплакать сына.
Мы провели в Марли более трех недель, и только тогда я стала замечать в королеве утешительные признаки того, что вскоре она оправится от горя. До сих пор она пугала меня своим безразличием ко всему. Одетая в черное, она бродила по замку с отрешенным лицом, не замечая бытовых неудобств, не вспоминая о других своих детях. Часто лежала, отвернувшись к стене, прижав к груди подушку, на которой умер ее Жо-Жо. Подолгу смотрела на его миниатюрный портрет на эмали, выполненный художницей Виже Лебрен, а потом плакала ночь напролет, отказываясь от всяких лекарств или успокоительных. Ее можно было увидеть в парке, когда она, сидя на скамейке, долго и бесцельно созерцала раскинувшиеся перед ней пейзажи. Отсюда, с высот Марли, можно было наблюдать все великолепие Иль-де-Франса: ровные прямоугольники полей, пересеченные ручьями, кудрявые дубравы, серые каменные дома деревень, голубые пятна прудов… Ветер проносился над этими просторами, шелестели деревья, вверху равнодушно и спокойно сияло солнце, одно за другим проходили по синему небу облака, и казалось, что мир так совершенен и вечен, в отличие от людских страстей, призрачных и преходящих.
Похоже, именно во время таких прогулок королева обретала утешение. В ней крепла вера в то, что Луи Жозеф, покинув родителей, ушел в другой мир, куда более безупречный, чем даже тот, который мы созерцали здесь с холмов.
По вечерам она еще, бывало, играла на клавесине песенку «Мальбрук в поход собрался» – любимую песенку Луи Жозефа, которую она разучила вместе с ним еще в его раннем детстве. Собственно, именно Мария Антуанетта сделала эту немудреную мелодию такой популярной – нынче во Франции ее мотив знал каждый. Мне она всегда казалась странной: мажорный ее настрой не вязался с крайне грустным текстом. В ней говорилось: Мальбрук в поход собрался и пропал, его жена тщетно ждала его – не дождалась ни к Пасхе, ни к Троице. Однажды, стоя на башне, она увидела пажа, который принес ей весть, от которой «заплакали ее прекрасные глаза»… Возлюбленный супруг мадам Мальбрук погиб, и его закопали в глубокой могиле, причем верные пажи несли за гробом шлем и доспехи несчастного… И все это – на фоне веселого маршевого припева:
-– Malboroughs-enva-t-en-guerre,
Mironton, mironton, mirontaine-e-e..!
Прямо как полька, честноe слово! К чему такое веселье на фоне гибели героя? Кстати, странным мне казалось и наличие башни Мальборо на озере с лебедями в Малом Трианоне. Почему ее величество, причем еще в годы своей молодости и счастья, назвала ее так? В память о несчастной женщине из песни, ждавшей супруга на высокой башне? Сомнительный выбор для увеселительного парка. Это казалось мне тепер каким-то недобрым предзнаменованием…
Но если раньше королева, наигрывая эту песенку, обрывала мелодию на полуслове и, склонившись над клавишами, плакала, то к концу июня голос ее уже звучал увереннее, а срывы случались все реже. Наступил момент, когда она спросила меня, какие вести приходят из Версаля о новом дофине5 и Мадам Руаяль6.
–– Они безмерно скучают по вам, ваше величество. Как и ваш супруг…
Сказать по правде, меня тоже безмерно томило желание получить небольшой отпуск. Несмотря на искренне сострадание к королеве, я не могла забыть о потребностях собственного ребенка. В мае я видела его всего несколько часов, пока впопыхах заботилась об устройстве его быта (дом, подаренный королем, кстати, оказался выше всяких похвал) и пыталась нанять достойных служанок. Конечно, я не раз посылала в Сент-Антуанское предместье Маргариту, разузнать, как и что, и она возвращалась с добрыми вестями: Жанно прекрасно себя чувствует, каждый день гуляет с няней в саду бывшего монастыря целестинцев, под сенью старинных вишен, посаженных еще в бытность отеля Сен-Поль, пьет молоко, утром и вечером получает от местного пекаря свои любимые свежие мадленки7 и вообще отличается отменным аппетитом, шалит и много смеется.
Но меня мучило то, что я толком не запомнила его черт и тем более ничего не знала о нем. Расстаться с ребенком на полтора года, потом обрести его – и находиться вдалеке, не встречаться с ним! Если он смеется, я хочу смеяться вместе с ним. Хочу тискать его, наконец, целовать его щечки и ножки! Мне казалось, по отношению к королеве я сделала все, что могла. Иногда меня даже разбирала досада: куда подевались ее прежние подруги, Ламбаль, великолепные дамы Полиньяк?! Она раздала им столько денег, что даже погубила собственную репутацию. Понятно, что в нынешних реалиях им приходиться чуть ли не прятаться – слишком много ненависти к ним было разожжено в народе благодаря памфлетам герцога Орлеанского. Но, с другой стороны, мой отец-маршал – тоже мишень для герцога. И я тоже могла бы беспокоиться о собственной безопасности в первую очередь, однако не делаю этого!
Впрочем, несмотря на все эти мысли, я еще ни разу не озвучила их королеве вслух и об отпуске доселе не заикалась. Смолчала я и в тот вечер, рассудив, что ждать осталось недолго: раз Мария Антуанетта вспомнила о детях, наверное, час моего отдыха и без того недалек. Не стоит беспокоить королеву просьбами, скоро все решится без них.
Начало июля ознаменовалось долгожданными дождями. Они пошли чередой, перемежаясь летними грозами, освежили парк Марли. Розы в дворцовых садах подняли головы, зазеленели по-новому самшитовые боскеты. Не знаю, связывала ли Мария Антуанетта эту перемену погоды с надеждой на лучшее, но и ей, и всем нам стало дышаться легче. К ней приехал старый аббат Вермон, воспитатель, которого приставила к ней в Вене еще ее великая мать, императрица Мария Терезия. Он знал королеву с детства. Его брат, хирург, был акушером при родах, когда она производила на свет старшего сына, ныне умершего. Приезд аббата немного развлек королеву. Устроившись в одной из беседок парка, они под шум дождя много читали, но если прежде, десять-пятнадцать лет назад, Вермон морочил королеве голову книгами Руссо, то теперь во время этих встреч преобладало духовное чтение. Он читал ей Библию.
–– «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря, и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его»8.
Я не знала, что это за отрывок из Писания, но звучало это довольно тревожно. Да и сам Вермон был тревожен. Искренне преданный королеве, он тем не менее всегда имел славу не хорошего духовника, а хорошего интригана. По крайней мере, злые языки утверждали, что, когда Мария Антуанетта была дофиной, именно он убеждал ее ссориться с тетками, дочерьми покойного Людовика XV, и всячески высмеивать старинный придворный этикет. Все это – из суетного желания одному иметь на нее влияние. Но теперь влияние, которого он в свое время добился, стало оружием против него самого: ему отовсюду угрожали, толпы бездельников в Париже с проклятиями произносили его имя.
–– «Голод слова Господня», – повторила королева. – Как это может быть, господин аббат? Я даже вообразить не могу. Разве что духовные книги исчезнут?
–– Такого никогда не случится, – твердо заверил он ее.
–– Мы не думали об этом раньше, – печально заметила Мария Антуанетта. – Помнится, когда я была малышкой, вы были добрее других воспитателей и не бранили меня за шалости. Вы знали, что я не очень люблю учиться…
