Сева кивнул, не поднимая головы.

— Я сказала ей, как только снимут, — сразу к нам. У нас и собака, и дед, и сад. Короче, наобещала ей кучу всего, — она присела на обод кресла и положила руку на его плечо. — Ну как? Молодец у тебя жена?

Он слабо улыбнулся, поднял трясущуюся кисть, и Рая вложила в нее свою.

Через два месяца Лиля пришла к ним за цветами, чтобы отнести их учительнице на первое сентября. А через три — стала бывать каждую субботу.

В обед Сева выпивал таблетку, и у них было несколько часов для дружбы. Лиля рассказывала ему, как ей не нравится ходить в школу и какие там дурацкие правила; Сева отвечал, что нет ничего более дурацкого, чем сидеть дома, и что в школу он бы пошел хоть сейчас. Лиля говорила, что ему это только кажется, и требовала историй.

Историй было много, но самые любимые были про черную кошку и про то, как Сева держал медведя. Ни одна из них Севе не нравилась, и больше всего он жалел, что по глупости или желая вызвать в ней интерес, рассказал про черную кошку, расстрелянную им на войне после того, как она перебежала ему дорогу. Не рассказал он только про Костю Нагибайло, который после кошки все донимал его смехом: «А коли баба с пустыми ведрами, ты и ее?!», а следующим утром Костю накрыло снарядом так, что Сева увидел, как тот распадается на маленькие кусочки и стремится вначале вверх и в стороны, а потом ударяется в стены окопа и опадает на каску, плечи и сапоги Севы, и Сева, контуженый, падает и зажимает уши, а в них — далеко-далеко, как из тоннеля, — Костин смех.

В феврале, когда он видел ее в последний раз, она пришла раньше обычного. Рая была на рынке, Хазар лежал на веранде, Сева дремал в кресле, клонясь все ниже и ниже. Бубнил телевизор. Лиля прокралась в комнату, закрыла ладошками его глаза и громко сказала:

— Сева, покажи пулю, я тебе трикошку помогу закатать.

Сева вздрогнул. Словно его рывком вытянули из мягкой прожорливой трясины.

— Трикошку я и сам закатаю, — сказал он хриплым голосом и попытался откашляться. Потом медленно откинулся назад и снова прикрыл веки. — Ты сегодня рано.

Лиля молчала.

— Ты еще здесь?

— Конечно. Жду, когда пулю покажешь.

— Покажу, дождемся, пока лекарство подействует.

— Сколько еще?

— Полчаса. Может, меньше.

Она протянула руку к его голове.

— Сева, почему у тебя на лысине нет морщин?

— Не знаю. Не там постарел, где надо. У меня лысина, как у младенца, — он разлепил один глаз и потер его указательным пальцем.

— Дай потрогаю.

— Трогай, — Сева наклонил к ней голову.

— Теперь пулю.

— Пули там нет.

— Мне почему-то нравится думать, что она там.

— Мне сейчас не согнуться.

— Я сама.

— Далась тебе эта рана. Сколько раз показывал.

— Давно показывал, может, ее уже нет.

— Куда ж она денется, вот, — он попытался наклониться, но на лице появилась такая мучительная гримаса, что Лиля остановила его руками и мягко оттолкнула назад. Потом в три оборота подняла левую штанину, пока на белой худой голени не показалась небольшая ямка, напоминающая воронку.

— Потрогаю? — спросила она восторженно.

— Трогай, — улыбнулся он.

Лиля надавила на воронку два раза, вернула штанину на место, подтянула ему носок и села рядом.

— Знаешь, как я раньше про тебя думала? Ну, почему ты заболел?

— Раньше — это когда?

— В детстве. Год или два назад. Я думала, ты заболел, потому что людей убивал. Ты людей убивал, и Бог тебя наказал.

— Сама додумалась или услышала от кого?

— Сама. Думаешь, брехня?

Сева открыл глаза. Лекарство начало действовать, тело понемногу оживало, в руках и ногах появилась приятная тяжесть.

— Я об этом никогда не думаю. Война была, на войне не надо было думать.

— Ну вот, а ты не веришь, что школа — самое дурацкое место на свете.

— При чем здесь школа?

— В школе нам только и делают, что говорят про думать, — она надела его очки, спустила их на нос и, изменив голос, изобразила учительницу: — «Вы должны научиться думать… человек вырос из обезьяны, потому что научился думать».

— Что ж вас до сих пор по Дарвину учат? — улыбнулся Сева.

Лиля сняла очки, подошла к зеркалу и показала себе язык.

— По какому Дарвину?

— Что человек произошел от обезьяны.

— Это нам классная говорит. Она ведет у нас природоведение, а у старших — биологию. Она без конца говорит про своих животных. — Лиля повернулась к нему. — А ты тоже думаешь, что мы произошли от обезьян?

— Нет, я давно так не думаю.

Она подошла к телефону, сняла трубку и послушала гудки.

— А я думаю, что в школе надо все поменять. Надо устроить выборы учителей. Ну, чтобы нас учили только те, которых мы сами выбрали.

— Это кто ж вас такой демократии учит? — удивился Сева.

— А никто, — Лиля залезла на стул, а оттуда села на крышку пианино. — Это же просто, как дважды два. Например, мы выбираем старосту класса, выбираем президента школы, почему же нельзя выбирать учителей? Например, за эту учительницу по биологии я бы ни за что не голосовала. Сказать, почему?

— Почему?

— Она сказала, что история с медведем — липа. Она сказала, что я ее выдумала и что такого не бывает. «Не бывает, – говорит, – чтобы медведь жил с человеком в обычном доме». При всем классе сказала.

— А ты что?

— Сказала, что бывает. Что у меня дома как раз и жил.

Сева усмехнулся.

— Но это же неправда.

— Почему неправда? Он ведь жил у тебя, а это практически у меня.

— Все равно неправда. У тебя он не жил, и ты нехорошо поступила, что соврала.

— Но она сказала, что это неправда, что это вообще ни за что невозможно.

— И она не права, и ты.

Лиля прикусила нижнюю губу и уставилась в пол.

— Из-за нее все подумали, что я обманщица. Я должна была доказать!

— Пришла бы ко мне, я бы дал тебе фотографию, где медведь сидит за столом вот в этом саду. Тогда она бы точно тебе поверила.

Лиля спрыгнула на пол и радостно крикнула:

— Покажи мне сейчас!

Сева поднялся с кресла и быстрым шагом прошел в кабинет, где хранились его книги про животных и растения, фотоальбомы с охоты и путешествий. Он собирал их до болезни, старательно подклеивая и подписывая каждый снимок. На стенах висели рога архара и марала, а на высоких полках стояли чучела болотной совы и пустельги.

Сева с гордостью оглядел комнату и пропустил Лилю вперед. Он деловито походил из стороны в сторону, делая вид, что вспоминает, в каком из шкафов лежат фотографии, хотя прекрасно помнил — в каком, но ощущение легких конечностей и присутствие человека, заинтересованного в нем, кружили Севе голову и отметали всякое желание смотреть на часы.

— Вот он!

Он выдернул из кипы альбомов тот, что искал, сел на диван, вынул из кармана очки и начал листать. Лиля взобралась на спинку дивана и обняла его за шею, рассматривая фотографии.

Наконец она увидела большой черно-белый снимок, запечатлевший настоящего бурого медведя в окружении людей. Он сидел за накрытым столом, запрокинув голову и приоткрыв рот, словно только что произнес тост, от которого сам же пришел в восторг.

— Это ты! — Лиля показала на молодого Севу. Он стоял слева от медведя и смотрел прямо на Лилю. Кудрявый, прямой, в вышиванке с закатанными рукавами. — А это тетя Рая.

Она сидела боком к камере, уперев в руку подбородок и улыбаясь мальчику на противоположном конце стола.

Сева провел рукой по изображению жены — она была полная, длинноволосая и очень задумчивая. Севе нравилось снимать ее профиль: линия спины плавно переходила в линию шеи и заканчивалась упругой черной шишкой, схваченной невидимками на затылке.

— Какие вы молодые, — протянула Лиля.

Сева закрыл альбом и посмотрел на часы.

В саду надрывно верещали индийские скворцы, вовлекая в свою ругань других птиц. Хазар поднял голову, лениво повел ушами и посмотрел на хозяина. На веранде стало припекать. Сева схватился за приделанный к стене ремень и с третьей попытки вытянул себя из кресла. Время таблетки еще не пришло. Медленно передвигая ноги и почти не отрывая их от пола, он с трудом одолел коридор, дошел до зала и опустился в кресло.