Annotation
Алина Гатина родилась в 1984 году. Окончила Казахский Национальный Университет им. Аль-Фараби и Литинститут им. А.М. Горького (семинар Олега Павлова). Лауреатка литературной премии «Алтын тобылғы» (Фонд Первого Президента РК) за роман «Саван. Второе дыхание». Живёт в Алма-Ате.
Все имена, персонажи и события вымышлены.
Любые совпадения с реальными людьми случайны.
Душа и пустыня
Повесть
Нас было пятеро: Бабичи-неразлучные, Зафар, Вадик Кричевский и я.
Это не главное, но с этого лучше начать.
Я знаю, что все это придумал Вадик Кричевский, а Зафар был его другом. Бабичи-неразлучные — друзья их обоих, а все вместе мы — одноклассники.
Вадик позвонил мне в мае:
— Угадай, что художнику хорошо, а менеджеру смерть?
— Смерть — это тоже выход.
— Я слышу глас прозрения. Ты убедилась, что искусство — это тупик?
— Да, — сказала я.
— И осознала собственную ничтожность?
— Осознала.
— Отлично. Именно такая ты нам и нужна, ибо путешествие к истокам требует полного обнуления.
— Вадик, я работаю. Перезвони мне в августе.
— Ну-ну-ну. Разошлась. Бабичи сказали, ты уволилась.
— Бабичи врут. Я никуда и не устраивалась.
— Вот и умница. Хоть ты не будь как все. Не вздумай продаваться графику. Сопротивляйся.
— Я сопротивляюсь. Но мне правда некогда.
Времени у меня был вагон, но с Вадиком иначе было нельзя.
— Ладно, буду краток. Ты не забыла про Бабичей-великолепных?
— Помню, конечно.
— В этом году они решили отмечать не дома.
— А где?
— На Искандеркуле1.
— Где это?
Вадик замолчал. Потом спросил:
— С тобой точно все хорошо?
— Со мной все плохо, но что это меняет?
— В общем, мы все едем туда. Я, Бабичи-новорожденные, Зафар и ты.
— Я никуда не поеду.
— Ладно. Но билет мы тебе заказали.
— Я не поеду, — сказала я снова, но в трубке уже раздавались гудки.
Вадик — сын академика. Зафар — дипломат. Бабичи-неразлучные — муж и жена. Я… как бы художник. Вроде бы художник. Во всяком случае, так обо мне думают. А больше мне назваться некем. Все вместе мы — беженцы. Такой у нас статус с пятого класса.
На следующий день я иду в издательство, чтобы забрать гонорар. В коридоре никого. Ни дыма, ни людей.
— Деньги будут, только не сразу, — у моего редактора испуганное лицо. — Нас продали, — шепчет она. — Все так не вовремя, да?
— Но кто-то же вас купил, — говорю я.
Меня не очень волнует их дальнейшая судьба. Книги, которые я иллюстрирую последние два года, мне не нравятся. Это развивающая литература для детей от пяти до восьми лет. Они почему-то утверждают самые ужасные эскизы из тех, что я им предлагаю. Плохо нарисованных малышей, напоминающих зубастых рахитичных существ. Наверное, они должны веселить настоящих детей. Наверное, они их веселят. А меня они злят. Я рисую их в последнюю очередь, почти с закрытыми глазами — просто чтобы папка с вариантами выглядела потолще. Но когда несу ее на обсуждение, выбирают именно их.
В кабинете без умолку звонит телефон. Еще один надрывается в ее кармане. Она достает его, близоруко изучает надписи на экране и прячет обратно.
— И главное, что говорить авторам? Ума не приложу.
— А художникам… иллюстраторам? — спрашиваю я. — Они, между прочим, тоже авторы.
— Ну, конечно-конечно. Но вы же все понимаете.
Я понимаю другое. Мне тридцать три, у меня ни разу не было персональной выставки, и я ненавижу развивающую литературу.
— Ну какая ты глупая, — сказали мне Бабичи, — представь, когда Андрюша начнет читать…
— А сколько Андрюше? — спросил Вадик Кричевский.
— Четыре.
— А разве уже не пора?
— Ну нет. Он же маленький, — сказали Бабичи. — Представь, — продолжали они, — вот он возьмет свою первую книжку, а там твои рисунки. И мы с гордостью скажем ему, что это для него рисовала тетя…
— Бедный ребенок, — перебил их Вадик. — Вы что, подсунете ему этот хоррор? И кстати, на будущее: делайте что хотите, но чтобы никаких «дядя Вадик».
— Бабичи, вы зачем это купили?
— Мы же гордимся тобой, нам приятно, что здесь твое имя. Вот, — они открыли книгу с конца и по очереди погладили мою фамилию. — Подпиши. А второй экземпляр для Андрюши.
Редактор сидит за столом перед кипой бумаг и смотрит сквозь нее, и сквозь стол, и сквозь затертый паркет своего кабинета. Смотрит как человек, оставшийся без крыши над головой. Она похожа на Марью Степановну — нашу первую учительницу, которая на самом деле осталась без крыши над головой. И без земли под ногами. И все же, стоя на ней, точно на раскаленных угольках, она переваливалась с пяток на носки, с носков на пятки и затравленным шепотом гнала нас по домам. И это было жестоко, потому что место ребенка — на улице. Тем более, когда на ней полно гильз — и можно набивать ими карманы, а если встать пораньше, опередить в этом даже Вадика Кричевского. А потом выменять их у него же на мячи для пинг-понга или коллекцию фантиков от «Турбо», или на крашеные зеленкой и йодом бараньи суставы — альчики. Но это на самый худой конец.
Я сижу напротив, смотрю на нее и завидую. Мне тоже хочется любить свою работу. Мне хочется бояться ее потерять. Мне хочется взять ее за руку, пожалеть ее и себя, оттого что все рушится. Но я ничего не чувствую. Я думаю о том, зачем они решили ехать на Искандеркуль. И даю ей конфету.
Она начинает кивать. Кивает и кивает, и берет конфету. Потом долго смотрит сквозь меня, и сквозь стену, и сквозь улицу. Потом снова на меня. Потом торжественно — как будто мне, а на самом деле себе –– говорит:
— Я обязательно вам позвоню. Не вешайте нос, — встает и протягивает мне руку: — Вот увидите, мы еще поработаем вместе.
Это трогательно, сентиментально и очень пугающе. Это ужасная перспектива. Я жму ей руку и понимаю, что больше никогда сюда не приду.
Вечером позвонили Бабичи. Говорили они, как всегда, по громкой связи, перебивая друг друга. И это очень сбивало с толку.
— Ну как? Уже собираешься?
— Нет, — ответила я. — Вы что, серьезно туда поедете?
— Не вы, а мы. Ты разве не в курсе?
— Я в курсе, что вас потянуло к первоистокам. Но я никуда не хочу.
— Ну, во-первых, не нас, а Кричевского. А во-вторых, идея-то отличная. Только представь, какие там виды! Какие типажи! Тебе как художнику это должно быть интересно.
Вадик Кричевский все время чего-то искал, и, по-моему, никогда не находил.
Месяцами он жил в Европе и Америке, потом вдруг появлялся в Москве — обычно в то время, когда Зафар приезжал в отпуск. Мы встречались у Бабичей, наговаривались так, что нас начинало тошнить друг от друга, и снова разъезжались.
В апреле на чьем-то дне рождения он познакомился с женщиной. Тоже беженкой. Она узнала, откуда он родом, сказала, что хочет, да нет — мечтает найти отца. «Живого или мертвого», — сказал нам Вадик. Но видела сон, что он жив и живет где-то на Искандеркуле.
— Номер дома ей не приснился? — спросили Бабичи.
— Да нет, видела сон, что жив, а что на Искандеркуле — ей кто-то рассказал. Да в общем, вам не все равно?
Вадик пообещал ей, что найдет этого человека. И нужно ехать в Душанбе, а оттуда через Анзобский перевал — к Фанским горам, к Искандеркулю и Саратогу.
— Вадик, женись, — сказал ему Бабич.
— Не могу. Я анархист, а семья — это все же порядок.
— Ты кандидатскую защитил, — Бабич похлопала его по плечу. — К порядку тебе не привыкать.
— Это был подарок отцу, — засмеялся Вадик, — я не помню оттуда ни слова.
— А что помнишь?
— Что перед ним я до сих пор ребенок.
