В армии Исаева тяготили обыденность и превосходство физического над умственным. Тогда он увлекся музыкой. Исаеву больше подходило пианино, потому что он не любил собственный голос, но в пианино не хватало клавиш, и Исаев освоил гитару.
Переключая песни про глаза, сердца и любовь, Исаев слушал про осень, родину и майский гром. И подбирал к ним аккорды.
Поссорившись с женой, ротный Исаева напивался и просил аккомпанировать ему в каптерке. Исаев сбивался, но ротный вытягивал паузы голосом и тихо пел: «Это все, что останется после меня», подставив обветренный кулак под щеку. Забывая слова третьего куплета, потому что все место в его голове занимали устав, имена солдат, детей и жены, ротный останавливал пение и, подставив другой кулак под другую щеку, говорил Исаеву: «Я так и не понял: а что в итоге останется?»
Когда Исаев вернулся из армии, исчезло многое и многое изменилось. Не считая лавандовой девушки, поломанного мальчика, лип и пары одноклассников с физфака, исчезли живший по соседству отчим, пейджеры и порошки, которые разбавлялись водой и выпивались как сок. Появились новые кинотеатры, мобильные телефоны и интернет. Исаев разобрал старый «пентиум», продал его на запчасти и начал ходить в кино и покупать новые книги.
В кино и книгах он открыл, что человеку нравится жить во враждебном мире; что режиссеры нарочно выдумывают врагов, в которых нужно стрелять, а писатели нарочно сочиняют страдания, чтобы мучить героя и тем наскребать в нем человека.
Исаев вспоминал грустного и пьяного ротного и отвечал на его вопрос: «Ничего». «Ничего?» — сам себя переспрашивал Исаев. И снова отвечал: «Ничего». И тогда вспоминал фокстерьера, который уже не ходил по следу, потому что не мог припадать к земле из-за твердых наростов на шее. Отец тогда поехал за лекарством, но врач сказал: «Пустое», — и дал фокстерьеру два месяца.
В заповеднике буйствовала жизнь, потому что снег уходил в землю, а трава выходила наружу и населялась заново. Стало много звуков.
Исаев смотрел, как отец спускается с фокстерьером в овраг и снимает с него ошейник. Потом они уходят далеко, и отец сидит на траве, а Исаев бегает за капустницей. Мимо проходит шакал, наполовину шерстяной, наполовину лишайный. Под небом становится ветрено, и капустницы улетают. Войско муравьев несет мимо Исаева жука-носорога как победный трофей. Исаев разоряет войско и отдает трофей отцу. Он спрашивает его: «А что после жука?», и отец говорит: «Трава». И потом он спрашивает: «А что после собаки?», и отец говорит: «Трава». И потом он спрашивает: «А что после тебя?», и отец говорит: «Ты».
Близнецы и другие дети из семьи Исаева стали школьниками, и у них появился свой отчим. Исаев встретился с ним глазами в зеркале прихожей и не увидел отличия в возрасте. Пора было искать собственное жилье. Мать попросила навещать их почаще и отчего-то заплакала. Исаев вспомнил, как скучал по ней в детстве, ожидая ее с работы в доме соседки, родившей живого после мертвого. Он подолгу сидел, прилипнув к окну, и боялся, что она попадет под дождь, заболеет смертельной болезнью и он никогда не почувствует ее запах.
В комнату вошел отчим номер два, и мать перестала. Отчим ушел, и Исаев обнял ее, но не почувствовал прежнего запаха. Мать становилась маленькой, а Исаев рос дальше и больше не верил, что от дождей умирают.
Однокурсник Исаева разыскивал сожителя, чтобы легче было платить за квартиру, и Исаев пошел санитаром в больницу, где лежали бежавшие рассудком от враждебности, которые теперь несли ее сами.
На третьем дежурстве он уснул прямо в наблюдательной, потому что был измотан учебой и заработком. Ночью на него набросились и стали душить. Исаев закричал во сне немым криком, а открыв глаза, увидел, что это кричит душивший его. Он отбросил его от себя и побежал на воздух.
«Делирий», — сказал главврач и бросил перед Исаевым карту больного. На карте Исаев увидел отчима номер один и взял ее в руки, чтобы удостовериться. «Что?» — спросил Исаев, но не врача, а себя. «Считайте, что белочка», — пояснил главврач и, прикрыв глаза, втянул воздух, пропитанный нейролептиками. Он подал Исаеву руку и сказал: «До встречи». «До свидания», — сказал Исаев, но подумал: «Прощай». Главврач снова глубоко затянулся воздухом и подумал то же самое.
До выпуска Исаев добрался грузчиком и разнорабочим и ни разу не подвел соседа по квартире. С вечерними подработками его мирила действительность, точнее — нежелание возвращаться в собственную комнату, где под присмотром сознательных близнецов уже барахтался в манеже его новый брат.
Исаев не думал об отдельном жилье, пока душной майской ночью враждебность не подобралась к нему вплотную и пока неслышная молния и раскатный гром не разбудили в сожителе Исаева убийцу.
В ту ночь Исаев крепко спал, ничего не боясь в завтрашнем дне и ничего о нем не предчувствуя. Проснулся он оттого, что кто-то толкал его в грудь, и, включив свет, увидел страшное лицо сожителя. Тот дышал перегаром и шепотом кричал: «Я убил! Я убил! Помоги, Исаев!»
Он потащил Исаева на кухню, где были готовые, знакомые Исаеву по новым фильмам декорации, и если бы не запах, который фильмы не передавали, Исаев простоял бы на минуту дольше. И на минуту дольше смотрел бы на взрослое тело, по-детски свернутое калачиком на полу, и на бурую, словно заржавелую кровь; и подумал бы еще, что не ромашки в вазах, не чучело фазана и не корзина с фруктами должны называться натюрмортом, а этот расписанный шпротным маслом холст стола.
Сожитель суетился и продолжал хрипеть, вталкивая Исаева вглубь кухни. Тот оттолкнул его, вернулся в комнату и вызвал милицию и скорую.
В окнах Исаева шевелилась зелень, пробуждая в нем жажду жизни. Внутри же Исаева шевелилось знание: чему быть, того не миновать, — и он возненавидел того, кто внушил ему это знание, потому что ему хотелось миновать.
Когда квартира наполнилась людьми в форме, халатах и штатских одеждах, сожитель, пытаясь спрятаться за Исаева, как когда-то Исаев прятался за мать, кричал, что он слабый — и потому не мог, а Исаев сильный, потому что был в армии.
«Я даже не пью», — сказал Исаев и ушел в ванную, где его вывернуло наизнанку.
Получив диплом, Исаев легко нашел работу на предприятии оборонного производства и поступил в аспирантуру. Чем враждебнее становилось в мире, тем больше работы доставалось Исаеву и тем быстрее писалась его диссертация.
На работе Исаевым интересовались пожилые ученые и молодые женщины, потому что первые думали о возвышенном, а вторые — о насущном. Ученых заботили разработки Исаева в вопросах дальности полета боевых снарядов, а женщин — беспроцентная ссуда на жилплощадь для молодых семей. Исаев же думал обо всем сразу, но, устав от жизни, в которой выбирали его, он решил выбирать сам.
Все женщины в блоке Исаева ходили в белых халатах и отличались только по голосу. Все рабочее время Исаев проводил, не поднимая головы от расчетов и узнавая на слух, кому принадлежит голос. И только голоса одной девушки Исаев никогда не слышал и потому не знал, что она существует. Заработавшись однажды допоздна, он не заметил, как все разошлись, и, услышав незнакомый голос, поднял глаза.
У нее не было научного будущего и родственников, проживающих в городе Исаева, а было лицо, полное напряжения до шести вечера и полное радости после шести. Когда Исаев впервые увидел ее, было около девяти.
«Зачем же вы тут работаете, если не любите физику?» — позднее спросил ее Исаев, вспоминая лавандовую девушку. «Я люблю, — ответила девушка, — но не такую сложную». «А что любите больше?» — спросил Исаев. «Детей», — ответила девушка и через месяц ушла школьным учителем. Исаеву же не хотелось оставлять после себя траву, и он пошел за кольцом.
К окончанию диссертации Исаева определили на полигон, где он проводил по нескольку недель и где не было ни животных с шерстью, ни мобильной связи, но были неохватная степь, двухэтажный сруб и баня из кирпича.
Закончив испытания, Исаев спешил в дом, чтобы сидеть у огня, писать расчеты и думать о жене. Снег доходил ему почти до колен и не давал упасть. Вынимая ноги из глубоких лунок, он пробирался медленно, выставив руки вперед и защищая лицо от свистящей наледи. Из дома кричали и размахивали фонариками, но Исаеву казалось, что это кричит ветер и обманывает его человеческими голосами. Из дома кричали: «Сюда!», а до Исаева долетало: «Туда!», будто указывая на огневые позиции, где еще недавно разрывались снаряды и где теперь бушевала метель. Он не помнил, чтобы хоть раз за время испытаний стояла хорошая погода, а вокруг было бы то, что и должно быть на природе, — тишина. За что он любил ее, того ни разу не получал здесь, и потому решил, что это нормальная плата за его к ней враждебность: ведь в мире, о котором Исаев тосковал и в который не верил, «Солнцепек» должен был напоминать о лете, а «Буратино» — о золотом ключике.
