В комнате прислуги она надела форменное платье с белым фартуком, нацепила коронку в волосы, поднялась на этаж, повстречала Лидку, занятую уборкой коридора. Горничные по-свойски обнялись.

– Ну как, подруга, жива? – спросила Лидка.

– Что нам будет, – ответила Таня.

– Выглядишь цветочком майским, будто и не хворала.

– Да ну тебя, еле ноги переставляю.

– А по тебе и не скажешь, краля… Ладно, что уж, мы понимаем-с. – Лидка подмигнула, намекая, какая болезнь одолела: сердечная, какая ещё девок мучит.

– До сих пор в груди заложено. – Таня с усилием кашлянула.

– Он-то что? – Подруга мотнула головой к потолку, где на последнем этаже находились помещения хозяина. – Не шибко серчал?

Таня улыбнулась.

– Как всегда, простил, – и оправила фартук.

– Ладно… Нам не привыкать.

– Это верно… Что у нас?

Лидка сообщила новости. В лучший номер на этаже, пятый, въехала московская генеральша с дочерью. В третьем поселился симпатичный молодой человек, да вот со вчерашнего не возвращался, загулял, видать. В четвёртом тоже жилец новый из Москвы, на вид скромный, тихий. А так все слава богу.

– Что генеральша у нас забыла? – спросила Танька, исполняя священную обязанность прислуги: посплетничать.

– Сама в толк не возьму. Им бы в «Англии» или «Эрмитаже», а они к нам вселились. Так с виду скромные, без гонора.

– Спасибо, подруга, с меня причитается, как жалованье выплатят.

– Чего уж там, в четверг и пятницу за тебя Симка помогла, с ней и сочтись, – Лидка ткнула в бок.

– Значит, Симка выручала? – спросила Таня, забирая метёлку. – Свезло мне.

Она вымела ковровую дорожку потёрто-красного цвета, обмахнула тряпкой пальму, что скучала в кадке в углу, стала протирать подоконник. Не сразу заглянула в окно. Как заглянула, так и замерла. Глаза не обманывали: знак появился. Во всей красе. Прямо на людях. Вот это сила… Чего теперь ждать?

Кто-то тронул за плечо. Таня вздрогнула.

– Ты чего? – спросила Лидка. – Нездоровится – так иди домой, я управлюсь.

– Нет… Нет… Ничего, – отвечала Таня. Об этом даже подруга не должна знать.

Будто догадавшись, Лидка глянула в окно, ничего не поняла.

– Мороз-то какой, – сказала она.

– Зима злится.

– Танюш, сбегаю к своему? – Лидка шаловливо толкнула её плечиком.

– Сбегай… Я сама управлюсь…

– Вот спасибо, удружила… К часу подай генеральше закуски с морсом. Заказано.

– Не забуду, не беспокойся.

Лидка обняла подругу, сорвала фартук, убежала.

Таня так и стояла с метёлкой, глядя в окно, думая: «Какая же у них силища. Всё могут, всё им подвластно. Что потребуют в оплату?»

Леонид Алексеевич не знал, что и подумать. Начальник сыска прилагал изрядные усилия, наводя нужные связи и знакомства, чтобы быть в курсе всего, что творится в полицейской службе. Однако сегодня утром начальник сыска оплошал. Ни свет ни заря телефонный аппарат, установленный в его квартире, взорвался громом колокольчиков. Телефонировало важное лицо. Телефонировало лично. От него потребовали, нет – хуже: попросили исправить жуткую неправдивость, которую учинили над уважаемым человеком.

Это не самое странное. Странно другое. Во-первых, Шереметьевский, зная важных и влиятельных персон столицы, никогда не слышал имени обиженного. А во‐вторых, за него просило столь высокое лицо, что…

В общем, называть его не следовало. Лицо не из Департамента полиции, куда выше: с вершин МВД. Лицо, которое ранее никогда не обращалось напрямик к начальнику сыска. Шереметьевский решил, что услуга ему зачтётся. И со всех ног бросился на Офицерскую улицу.

Он не успел разузнать о визитёре, как в его кабинет без стука вошёл высокий господин мрачного вида, который повёл себя как хозяин. Он представился. Шереметьевский не поверил своим ушам: визитёр оказался владельцем магазинов, торгующих принадлежностями для спорта. И у него такие знакомства? Ну и ну…

О своей беде гость рассказал прямо и жёстко. Не успел закончить, а Леонид Алексеевич уже знал, кто справится: нужен Ванзаров.

С этим субъектом Шереметьевский мучился все четыре года, что занимал место начальника сыска. Хуже Ванзарова нет никого: дерзкий, режет напрямик, высказывает своё мнение, не почитает начальника, с бумагами вечно беспорядок. Да ещё наглый взгляд голубых глаз.

В Ванзарове Леонида Алексеевича раздражало всё: и крепкая медвежья фигура, и соломенный вихор, непокорно падающий на лоб, и особенно усы воронёного отлива. Барышни, конечно, замирали от смазливости физиономии. Шереметьевскому хотелось выдрать вихор с усами. Недавно так хорошо было: Ванзаров без усов, коротко стриженный, выглядел как сбежавший арестант. Ещё шрамы на темечке и лбу [25]. Теперь не то: волосы отросли, шрамы скрылись, усы торчат.

Весь январь чиновник Ванзаров вёл себя смирно. Будто пересмотрел своё поведение, стал как прочие чиновники сыска: покорные, послушные, обходительные, сдержанные на язык, услужливые. Словно перестал быть занозой в сердце, гадким выскочкой, шилом в мозгу начальника. Выгнать бы пинком под зад. Да только без него не обойтись: у Ванзарова не было нераскрытых дел. Вот пусть расхлёбывает.

За Ванзаровым был послан городовой. Он явился, нацепив скромный вид. Шереметьевский подозревал, что под маской затаился прежний бунтарь и наглец.

– Вот, Фёдор Павлович, позвольте вам представить: чиновник Ванзаров, – сказал Леонид Алексеевич, делая рукой движение, как конферансье, который представляет фокусника.

Ванзаров отдал официальный поклон. Ох, подлец, ох, жулик…

– Ему можно сообщить все обстоятельства.

Развалившись на стуле, высокий господин окинул взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– А получше нет? – спросил он.

Шереметьевский вынужден был произнести то, что язык отказывался выговорить: это лучший чиновник сыска.

Изображая скромность, Ванзаров сделал мгновенный портрет – одно из тайных орудий, которыми владел. Наряду с главным оружием – психологикой, которая предсказывала поведение человека по чертам характера. А также логикой Сократа, маевтикой и умением прогуливаться в мыслительных дебрях.

Мгновенный портрет сообщил: господину за сорок, выглядит моложе своего возраста, хорошо развит физически, занимается спортом, привык распоряжаться, состоятельный, скорее всего торговец, следит за модой, но не денди, о чём говорят простые короткие усы; любит радости жизни, взрослые дети, домашних животных не держит, вдовец.

– Ну что ж, пусть этот…

Леонид Алексеевич опять осквернил язык похвалами Ванзарову.

– Будьте любезны повторить то, что рассказали мне, – закончил он.

Куртиц громогласно прочистил горло:

– Дело проще некуда. Моего сына убили, убили публично, можно сказать на виду у всех. А ваш идиот пристав посчитал смертью от естественных причин. Только подумайте!

Ванзаров позволил себе немой вопрос. Как подобает послушному чиновнику.

– Пристав 4-го участка Спасской части, возможно, ошибся, – вслух ответил Шереметьевский.

– Не «возможно, ошибся», а совершил гнусное преступление! – заявил Куртиц. – Его надо предать суду. Или отдать в дом умалишённых как идиота.

Крепким выражениям Шереметьевский лишь смиренно улыбнулся. И метнул Ванзарову немой приказ: «Да начинайте же!»

– В вашего сына стреляли?

– Ещё не хватало!

– Ударили ножом?

– Кто бы посмел…

– Прошу прощения, как публично был убит ваш сын?

Куртиц издал звук умирающего зверя:

– Катался на катке, упал замертво.

– На каком катке?

– На нашем! – рявкнул Куртиц, будто полиции должно быть известно. – Каток Общества любителей бега на коньках…

– Почему решили, что вашего сына убили?

– Молодой, здоровый, крепкий юноша, спортсмен-конькобежец, который выступает в фигурном катании на коньках, вдруг падает мёртвым. Что можно подумать?