— Остаётся немного путей, — после короткого размышления заговорил Анций. — Противодействовать ему в Сенате. Но, увы, у Императора много сторонников. Мы не добьёмся большинства.

— Позиция Императора в Сенате сильна, — с грустью согласился Публий.

— Иной путь — это путь Цезаря...

Слова Анция повисли в воздухе. Никто не решался развить тему, но всем было ясно, что он подразумевал устранение Марка Аврелия и его сына.

Наконец, Публий осторожно заговорил:

— Это радикальный шаг. И, на мой взгляд, пока нецелесообразный. Императорская семья сильна, отец и сын дополняют друг друга. Убить отца и дать сыну толчок, как это произошло с Августом? Сенаторы помнят тот урок. Убить сына? Но тогда останется разгневанный отец, и его месть может оказаться куда хуже. Убить обоих сразу — задача невероятно сложная.

— Это сложный путь, — согласился Курион. — Мы можем оставить его в качестве крайней меры, но сейчас... У Марка Аврелия, как у Люция Вера, всё может решиться естественным образом.

Сенаторы молча кивнули. Все понимали, что выжидание — наиболее безопасная тактика на данный момент. После смерти отца Коммод будет уязвим.

— Какие ещё пути? — нарушил молчание Публий.

— Я вижу два, — ответил Курион. — Первый: обвинить Императора в реставрации царей. Это может вызвать недовольство, особенно среди сторонников Республики.

— Согласен, сторонников Республики ещё достаточно, — кивнул Анций. — Но будем откровенны: этот путь будет слабеть со временем, особенно по мере укрепления философии нео-стоицизма.

— Верно. Это нужно использовать сейчас, — подтвердил Публий.

— Я уже вижу, как на такие обвинения ответят, — вмешался Крисп.

— Да? И как же? — заинтересовался Анций.

— Новая философия стоит на двух опорах Рима: традиции и адаптации. Отстаивание Республики — это зацикленность на традиции и игнорирование адаптации. Новое заменяет старое. Варвары держатся за старое, а мы, если будем говорить только о традициях, нас станут сравнивать с варварами.

— А тирания царей, разве не есть более древняя традиция?

— Да, выглядит так, но кто осмелится сказать что Принципат это царство? Выходит что Сенат уже столько лет терпит это?

Да, путь тоже неоднозначный, и позиция слабая, даже они сами сходу находили чем оппонировать. И понятно что это можно использовать, но умереннно.

— Какой второй путь? — наконец спросил Публий.

— Договориться с Коммодом, — пожал плечами Курион. — Если сражаться с ним сложно, то, возможно, стоит попробовать дружить. Это позволит не только выявить его слабости, но и убедить не слишком упирать на Императора в философии. Возможно, он сам смягчит учение, сделав в нём место для Сената.

Разумное предложение. И самое безопасное.

— Можно начать с этого, — нехотя признал Публий.

Они продолжили обсуждать возможности, но все варианты казались слишком слабыми, чтобы принести ощутимые результаты. Постепенно разговор снова вернулся к мысли, что переговоры с Коммодом могут быть самым разумным шагом.

***

930(177) март, Рим, Палатиум

Сегодня я работал с отцом в его кабинете. Самый эффективный способ учения — погружение в практику.

Cursus Publicus — имперская почтовая служба, организованная ещё Августом, обеспечивала нас информацией со всех концов Империи круглый год. Я думал, что смогу поразить всех нововведением вроде ямской службы, но, изучив работу текущей системы, понял, насколько она развита. Гонцы пользовались станциями для отдыха и смены лошадей, маршруты были организованы с удивительной точностью.

Сегодня мне предстояло читать донесения и корреспонденцию. Отец объяснял суть вопросов, вводя меня в контекст задач. Я пока не принимал никаких решений и не ставил резолюций. Моей задачей было лишь изучать и вникать. Отец, принимая решения, объяснял их логику: почему выбирается именно этот подход, а не иной.

Работа напоминала офисную рутину из моей прошлой жизни — разве что кофе не хватало, чтобы взбодриться. Объёмная и нудная, она всё же была важной. Но я всё равно чувствовал раздражение: прервал свои занятия ради этого.

— Отец, я понимаю, что всё это важно и нужно изучить, — заговорил я, отложив один из свитков, — но, может, я вернусь к своим изысканиям?

Отец хмыкнул и откинулся в кресле.

— Твои изыскания могут занять годы, — спокойно сказал он. — Ты предлагаешь мне всё это время ждать? И что, если они закончатся ничем? Ты сам это допускаешь. А учиться надо сейчас.

— Я не против учиться, и ты сам это знаешь. Но у меня складывается впечатление, что ты торопишься. Сенаторы шепчутся, что ты готовишь меня как царя-наследника. Не думаю, что это полезно для нас обоих. Может, стоит не торопить события?

Отец вздохнул, облокотившись на стол:

— Сенаторы... Я тоже знаю, о чём они шепчутся, и мне известно, чем они заняты. Не волнуйся о них. После войны они не осмелятся ничего предпринять. А насчёт твоей юности... Разве ты сам не говорил, что этот недостаток проходит со временем? Знаю, многие против воспитания преемника из сыновей. Но опыт показывает, что это надёжный способ передать власть подготовленному Августу.

Я промолчал. Отец считал мой образ жизни исключительно своей заслугой. Я не знал, каким был Коммод в прошлой жизни, но знал из истории, что наследственная монархия имеет склонность к вырождению. Она не защищена от этого, да и сама по себе крайне костна в адаптации к новым вызовам.

Мне было ясно, что отец имеет в виду не столько кровную наследственность, сколько воспитание наследника с детства под его контролем. Размышляя над этим и практикой усыновления, я понял, что принятие чужого человека не вызывает у меня отторжения, если он разделяет мои идеи и цели. Если сын оправдывает ожидания — прекрасно. Если нет, усыновление могло бы стать стабильной альтернативой.

Математика на стороне усыновления. Но, возможно, стоит создать комбинированную систему: воспитывать кровного наследника, не полагаясь только на него, а использовать усыновление как дублирующий механизм. Это потребует законного закрепления, чтобы избежать борьбы за власть. Пока это лишь мысль, деталей у меня нет.

Я понимал, что метод отца даёт повод для обвинений: его подход внешне неотличим от наследной монархии.

— И не забывай — ты обещал! — в конце концов напомнил отец, пристально посмотрев на меня.

На это нечего было возразить. После триумфа произошло моё первое серьёзное политическое разногласие с отцом, о котором я не люблю вспоминать. Оно до сих пор меня беспокоит.

Дело в том, что мой дорогой, заботливый отец-император Марк Аврелий задумал выдвинуть меня на пост консула. Консул — это была серьёзная должность в эпоху Республики, но теперь она в основном носит представительный характер. Тем не менее, это важная политическая ступень. Именно это и объяснял мне отец.

А я, в свою очередь, возражал, что это всё равно обязательства, которые отнимут у меня слишком много времени. А мне это время нужно для более глубокого обучения, изысканий в философии и разработке колоната. Тогда я ещё не знал Фабия, но ведь договорённость с отцом была заключена раньше!

Последним моим аргументом стало то, что эта должность могла бы быть уместной, если бы я не представил Империи свою философию. Сейчас же сенаторы крайне недоброжелательны, и этот шаг разозлит их ещё больше. Пусть они немного успокоятся и привыкнут. А год — не такой уж большой срок. Пусть меня выберут на следующий год.

Тогда я впервые увидел во взгляде отца разочарование, и это заставило меня чувствовать вину. Чтобы как-то примириться, я пообещал помогать ему в делах, совместно учиться и участвовать в управлении, если он всё же назначит меня суффект-консулом. Это в некотором роде замена ординарному консулу, если те уходили в отставку или их срок завершался досрочно. Формально я становлюсь консулом, но в основном это почётный статус и символическая функция.

Узнав больше о роли суффект-консула от отца, я в итоге согласился. Это не записывается в анналы, а формально у меня были права участвовать в заседаниях Сената, которыми я пока пользоваться не хотел. Так что, если формально — я консул в 15 лет.