Дядю Саннио даже не сразу узнал - глухой шлем закрывал лицо, из-под плаща и котты проблескивала кольчуга. На поясе меч в старинных ножнах, какие племянник видел только на гобеленах, да и сам герцог Эллонский словно сошел с тех гобеленов - статный рыцарь древних времен, грозный и властный.
Паломники жидкой струйкой тянулись из ворот. Шедшую навстречу компанию никто, кажется, не замечал и с трех шагов. Саннио смотрел на тихих, просветленных людей и гадал, что им открылось там, наверху. Может быть, и вправду где-то там, в самом конце каменного лабиринта есть нечто большее, чем бесконечные пустые коридоры, пещеры с ручейками и темнота? Странное дело, в церкви он не раз чувствовал, что его слышат, что где-то выше, но совсем близко, только потянись, есть Сотворившие. Тепло, ощущение мимолетного, но ласкового взгляда, внимания и даже поддержки - но Нерукотворный Храм, верховная святыня для омнианцев и ноэллианцев, казался средоточием глухой равнодушной пустоты. Никого здесь не было, ни Сотворивших, ни Противостоящего, только тишина, которую не разбивали и звуки шагов. Все семеро шли молча, держались поближе друг к другу. Кажется, Храм угнетал и брата Жана.
Дорога казалась бесконечной. Чувство времени, так редко подводившее Саннио, здесь отказало начисто, и досадным казалось, что нельзя взять с собой огандские механические часы, пусть они и здоровенные, и нести их неудобно. Потом он подумал, что именно такой жизни для всех хотел герцог Скоринг, и передернулся. Всего-то не самое главное из чудес, а уже неприятно. Может быть, мастера придумают не слишком большие часы? Впрочем, об этом уже нет смысла думать - божество бывшего регента приказало долго жить трудами Керо. Интересно было бы взглянуть на герцога, который об этом узнает...
- Вот мы и пришли, - разбил тяжелую тишину герцог Гоэллон, кивая на вход в очередную пещеру. В отличие от прочих, этот был прикрыт дверями; приглядевшись, Алессандр понял, что створки сделаны - вырезаны? выплавлены? - все из того же черного камня, сплетенного в плотную ажурную решетку. - Дальше вы не пойдете. Ждите здесь, и если вместо меня выйдет что-то не то - бейте.
Решетка колыхнулась и вернулась на место, отсекая застывшую безмолвно шестерку от герцога Гоэллона. У Саннио язык прилип к небу, он не мог и пошевелиться, только стискивал ложе арбалета. Тяжелый предмет оттягивал руку, норовил выскользнуть из вспотевшей ладони.
Альдинг молча опустил руку на плечо товарищу и вновь застыл - черная статуя на фоне черного камня. Замерли даже непоседливая Ханна и Араон, для которого, как раньше думал Саннио, пять минут в одной позе могут считаться пыткой.
Тихо было за решеткой, слишком уж тихо - или стоявшие оглохли, оглохли и ослепли, все, одновременно, и взгляд впивался в переплетение каменных струй, в котором виделись то листья, то силуэты людей, то потусторонние пейзажи, похожие на те, что являлись порой во сне...
Потом через просветы в решетке вдруг начал сочиться серебряный свет, поначалу тусклый, но разгоравшийся все ярче и ярче. Саннио, если верить всем преданьям - дитя первого племени, едва ли не потомок Противостоящего, которого по справедливости нужно было бы называть Сотворившим, никогда не думал, что может так - истово, до слепоты, - ненавидеть серебро. Металл его предков, металл его родового герба. Серебро того, чужого, который сейчас оказался напротив герцога Гоэллона.
Голос - нет, едва ли не пение, гулкий баритон, от которого содрогнулись стены, пронизывающий насквозь, резонирующий с каждой косточкой в теле; но слов не разобрать, да и не нужны они - это приказ и зов, и напоминание о долге, но куда больше - о вине, непрощаемом преступлении. Знакомый уже зов, услышанный почти год назад на поляне с убитыми собаками. Вот чем питался тот, кто пытался заставить всех чувствовать вину перед собой, и одного этого было достаточно, чтобы ненавидеть... а Противостоящий не говорил - пел о том, что он исток и начало всему, и ничего не было бы без него, и все должны склониться перед ним.
Говорил так, что каменный свод опустился на плечи, и нужно было выстоять, удержать спину прямой...
- Я у тебя - никогда - ничего - не просил! - голос Руи, полный ярости и гнева.
Потом - серебристые и алые сполохи, яркие вспышки пламени, но тишина, тишина!..
Саннио рванулся вперед; две руки одновременно вцепились ему в плечи, Альдинга и брата Жана, остановили, не дав прорваться туда, за проклятую решетку, а мгновения казались вечностью, а пламя все билось, и когда оно наконец потухло, юноше показалось - все кончено, сладкоголосый победил.
Шевельнулись каменные створки, выпуская наружу существо, облеченное в серебряный свет и алое пламя, словно сошедшее с храмовых фресок - и Саннио стряхнул ладони друзей, поднял арбалет, уже взведенный, когда только успел, руки сработали сами...
Альдинг метнулся влево, перекрывая траекторию выстрела, но - не успел, опоздал на тысячную долю мгновения.
Стрела сорвалась в полет.
- Нет!.. - крик Литто сорвался с губ на ту же долю мгновения позже.
Фигура, отброшенная выстрелом к дверям, упала навзничь, прижимая ладонь к правому боку, и черный камень впитал и пламя, и свет.
- Благодарю, любезный мой племянник... - Юноша выронил арбалет, ринулся вперед, упал на колени, разбивая их о камень, протянул руку. - Нет уж, не мешайте мне!
Герцог Гоэллон прикрыл глаза, губы зашевелились в безмолвной молитве, и Саннио пришлось раскинуть руки, не пуская остальных, не позволяя - помешать, перебить, не дать закончить то, что прервалось по его же вине...
Бледнее мела лицо, и алая кровь, струящаяся по пробитой кольчуге, и - из вспоротого запястья беспомощно откинутой правой руки. Арбалетная стрела вошла глубоко, едва ли не на ладонь, оставляя жизни лишь считанные минуты. Саннио даже не успел вымолвить: "Простите!" - поздно было: короткий оборванный выдох, и струйка крови в углу рта, и тишина, тишина, тишина...
8. Окрестности Собры - Церковные земли - Собра
Еще недавно Клариссе казалось, что уже никогда не придется скакать так быстро - обгонять попутный ветер, прятать лицо под плотным шелковым шарфом от пыли, которую вздымали копыта ехавшего на корпус впереди гвардейца. Думалось, что осталось все в прошлом, в бурной и затянувшейся молодости, что закончилась куда лучше, чем могла мечтать женщина, уничтожившая на корню большое, отлично подготовленное наступление тамерской армии в Междуречье. Впрочем, не прошло и двух лет, как та же армия заявилась в Къелу, но тут уж вины бывшей куртизанки не было.
Мелькали деревья, ровно вздымались бока агайрца, через шарф и вуаль в глаза все равно попадала пыль, а, может, резало их после двух бессонных ночей - Кларисса не могла сказать, какая была легче: та, что она провела в беседе с герцогом Скорингом или у ложа раненого Фиора. Обе стоили друг друга, но первая не оправдывала допущенной промашки, а вторая не могла искупить ее последствий.
Ох уж эта Фелида - ну кто бы мог подумать? Да кто угодно мог бы, и она, взявшаяся опекать скорийку, должна была - первой; но именно Кларисса и просчиталась. Не поняла, насколько та боится своего родственника. Фелида казалась такой сильной, словно отлитой из меди, а мягкость манер - плод строгого воспитания, - не могла обмануть проницательный взгляд.
Взгляд оказался недостаточно проницательным, а медная статуя непоколебимой в своем спокойствии западной девы - с изъяном.
"Чем же ее так напугал герцог Скоринг?" - подумала Кларисса, а потом решила, что, пожалуй, не хочет этого знать. Как бы ни выглядел личный непереносимый страх Фелиды, за пережитое она рассчиталась вполне; вот только платить пришлось и вовсе невиновным, тому же Сорену, и теперь только чудо спасет столицу, если не страну.
И все потому, что одна глупая дама слишком привыкла к тому, что опекаемой девицы не видать целыми днями - то она в саду, то в своей спальне, вышивает, музицирует или попросту мечтает, уставившись в окошко. Вот и не догадалась проверить поутру, где рыжая скорийка - мирно почивает в постели, или кошки драные унесли ее невесть куда?..
