Мы слышим речь, но так, словно бы мы слышали вавилонское столпотворение языков. Смысл и значение в таком случае просто до нас не доходят. Коммуникации не происходит, а потому не может быть и результата в виде общности опыта, возникающей только тогда, когда язык в его полном значении сметает физические преграды и устраняет внешний контакт. Искусство – более общий род языка, чем речь, существующая во множестве взаимно непонятных форм. Языку искусства необходимо учиться. Однако на язык искусства не влияют особенности истории, оставившей свой след на человеческой речи во всех ее разновидностях.

Так, способность музыки соединять разные индивидуальности в едином порыве, в единой преданности и вдохновении, способность, используемая в равной мере как в религии, так и на войне, свидетельствует об относительной универсальности языка искусства. Различия между английским, французским и немецким языками создают препятствия, сметаемые речью искусства.

Если говорить в философских категориях, проблема, встреченная нами здесь, – это отношение дискретного и непрерывного. И то и другое – непреложные факты, но они должны встречаться и соединяться друг с другом в любой человеческой ассоциации, поднимающейся над уровнем грубого взаимодействия. Для объяснения непрерывности историки часто обращались к неверно названному «генетическому» методу, в котором на самом деле нет подлинного генезиса, поскольку все растворяется в том, что было раньше. Однако египетская цивилизация и искусство не были всего лишь подготовкой к цивилизации греческой, и точно так же греческая мысль и искусство не были попросту переизданиями цивилизаций, часто служившими им источником для заимствований. У каждой культуры свои индивидуальность и паттерн, воедино связывающий ее части.

Тем не менее когда искусство другой культуры проникает в установки, определяющие наш собственный опыт, возникает подлинное преемство. Наш собственный опыт не утрачивает при этом своей индивидуальности, но принимает в себя и связывает друг с другом элементы, расширяющие его значение. Так создаются общность и преемство, не существующие физически. Попытка создать преемство методами, сводящими одни события или институты к тем, что им предшествовали, обречена на провал. Только расширение опыта, включающего в себя ценности, переживаемые в опыте на основе установок к жизни, отличных от тех, что стали результатом нашей собственной человеческой среды, действительно устраняет эффект разрыва.

Рассматриваемая проблема отчасти напоминает ту, с которой мы сталкиваемся ежедневно, когда пытаемся понять другого человека, с которым часто общаемся. Дружба и есть решение такой проблемы. Дружба и привязанность – это не результаты сведений о другом человеке, даже если знания и могут им в какой-то мере поспособствовать. Но знания способны на это лишь в той мере, в какой они становятся неотъемлемой частью симпатии, подкрепляемой воображением. Мы понимаем другого человека тогда, когда его желания и цели, интересы и привычные реакции становятся расширением нашего собственного существования. Мы научаемся видеть его глазами, слышать его ушами, и результаты такого обучения означают подлинное образование, поскольку они встраиваются в нашу собственную структуру. Я вижу, что даже словарь избегает определения слова «цивилизация». Он определяет ее как состояние цивилизованности, а «цивилизованность» – как «состояние цивилизации». Однако глагол «цивилизовать» определяется так: «Обучать искусствам жизни, а потому поднимать уровень цивилизации». Обучение искусствам жизни отличается от передачи сведений о них. Это вопрос коммуникации и причастности к ценностям жизни посредством воображения, причем произведения искусства – наиболее интимные и сильные из средств, помогающих людям приобщиться к искусствам жизни. Цивилизация остается некультурной, если люди разделены на не сообщающиеся между собой секты, расы, нации, классы и клики.

Краткий очерк некоторых исторических этапов связи искусства с общественной жизнью, представленный выше в этой главе, указывает на контраст с современными условиями. Вряд ли будет достаточно сказать, что отсутствие очевидной органической связи искусств с другими формами культуры объясняется сложностью современной жизнь, ростом внутри нее специализации, а также одновременным существованием многих разных культурных центров в разных странах, которые обмениваются своими продуктами, но не составляют частей общего социального целого. Все эти моменты вполне реальны, и их влияние на положение искусства в цивилизации выявить достаточно легко. Но важным фактом является ширящийся разрыв.

Мы многое унаследовали от культур прошлого. Влияние греческой науки и философии, римского права, религии, имеющей еврейский источник, на наши современные институты, верования и образы мысли и чувства известно настолько хорошо, что вряд ли о нем следует специально упоминать. К этим факторам присоединились две силы, которые возникли относительно недавно, составив саму «современность» сегодняшней эпохи. Двумя этими силами стали, с одной стороны, естествознание и его применение в механизированной промышленности и торговле и, с другой, использование нечеловеческих источников энергии. Соответственно, вопрос о месте и роли искусства в современной цивилизации заставляет обратить внимание на его отношения к науке и к социальным следствиям машинной промышленности. Обособление искусства, наблюдаемое сегодня, нельзя рассматривать в качестве изолированного феномена. Оно является одним из проявлений дисгармоничности нашей цивилизации, вызванной этими новыми силами – новыми настолько, что установки, им свойственные, и их следствия не были усвоены в качестве составных частей опыта.

Вместе с наукой пришла совершенно новая концепция физической природы и нашего отношения к ней. Но эта новая концепция встала рядом с той концепцией мира и человека, которая является наследием прошлого, в особенности христианской традиции, оформившей типично европейское социальное воображение. Вещи физического мира и вещи нравственного царства отделились друг от друга, тогда как в греческой и средневековой традиции они были тесно связаны, пусть даже их единство в два этих периода достигалось разными средствами. Современное противопоставление, с одной стороны, духовных и идеальных составляющих нашего исторического наследия и, с другой, структуры физической природы, раскрываемой наукой, стало исходным источником различных видов дуализма, сформулированных философией вслед за Декартом и Локком. Эти формулировки, в свою очередь, отражают конфликт, общий для современной цивилизации. С определенной точки зрения проблема восстановления органического места искусства в цивилизации напоминает проблему реорганизации нашего наследия прошлого и идей современного знания в согласованное и внутренне связанное имагинативное единство.

Проблема эта настолько остра, она оказывает настолько обширное влияние, что любое решение, какое только можно предложить, остается наброском, который в лучшем случае может быть реализован лишь самим ходом вещей. Научный метод, как он практикуется сегодня, слишком нов, чтобы его можно было натурализовать в опыте. Пройдет немало времени, прежде чем он настолько пропитает собой глубинные слои нашего разума, что станет неотъемлемой частью безусловной веры и установки. До этой поры и метод, и его выводы будут оставаться епархией специалистов, а общее влияние они будут оказывать только за счет внешнего, более или менее разрушительного воздействия на мнения, а также за счет столь же внешнего практического приложения. Но даже и сегодня пагубное влияние науки на наше воображение скорее преувеличивается. Верно то, что физика лишает свои объекты качеств, наделяющих повседневные объекты и сцены их остротой и ценностью, а потому в научном изложении мир лишается черт, всегда составлявших его непосредственную ценность. Однако мир непосредственного опыта, где действует искусство, остается ровно тем же, каким он был всегда. И точно так же тот факт, что физика представляет нам объекты, совершенно равнодушные к человеческим желаниям и стремлениям, нельзя использовать для указания на неизбежную смерть поэзии. Люди всегда осознавали то, что многие вещи на сцене, где проходит их жизнь, враждебны человеческим целям. Нет такой эпохи, когда бы массы обездоленных удивились замечанию о том, что окружающий мир безразличен к их надеждам.