Разделение темпорального и пространственного в изящных искусствах мало того что утратило научную санкцию, оно всегда было беспомощным. Как сказал Кроче, мы осознаем конкретно (или обособленно) темпоральную последовательность в музыке и поэзии, а пространственное сосуществование – в архитектуре и живописи, только когда переходим от восприятия к аналитической рефлексии. Предположение, будто мы непосредственно слышим то, что музыкальные тоны существуют во времени, и непосредственно видим, что цвета существуют в пространстве, попросту вносит в непосредственный опыт его более позднюю интерпретацию, обоснованную рефлексией. Мы видим интервалы и направления в картинах и слышим дистанции и объемы в музыке. Если бы в музыке воспринималось только движение, а в живописи – только покой, музыка была бы совершенно бесструктурной, а картины были бы совершенно безжизненными.

Тем не менее хотя различие между пространственными искусствами и темпоральными неверно, поскольку все объекты искусства – это предметы восприятия, каковое не может быть мгновенным, музыка в своем очевидном акцентировании времени, возможно, лучше любого другого искусства иллюстрирует то, в каком смысле форма – это движущееся единение опыта. В музыке форма, для которой даже музыкант должен найти специальный язык и которая даже им расценивается как структура, развивается при прослушивании музыки. Любой момент музыкального развития, например тот или иной тон в музыкальном объекте или восприятии, является тем, что он есть, в силу того, что возникло прежде, а также того, что в этой музыке намечается или предрекается. Мелодия задается нотой, ожидание возвращения к которой определяется как напряжение внимания. Форма музыки становится формой в ходе прослушивания. Кроме того, любой раздел музыки, любой извлеченный из нее эпизод обладает таким же равновесием и симметрией, составленной гармониями и аккордами, что и картина, статуя или здание. Мелодия – это аккорд, развернутый во времени.

Термин «энергия» не раз использовался в нашем обсуждении. Возможно, кому-то идея связать энергию с изящными искусствами покажется неуместной. Но существуют такие общепринятые идеи, которые при рассмотрении искусства стоит поставить под вопрос, поскольку искусство нельзя понять, пока в центре нашего внимания не окажется сам факт энергии, то есть способность искусства приводить в движение и волновать, успокаивать и умиротворять. И определенно, либо ритм и равновесие – качества, в равной мере чуждые искусству, либо искусство в силу его основополагающего значения может определяться только организацией энергий. Если рассматривать то, что произведение искусства делает с нами и для нас, я вижу только два варианта. Либо оно действует потому, что некая трансцендентная, то есть внешняя, сущность (обычно именуемая красотой) нисходит на опыт, либо эстетическое воздействие обусловлено тем уникальным преобразованием энергий, присущих вещам этого мира, что осуществляется искусством. Что касается выбора из двух этих вариантов, я не знаю, сколько аргументов понадобится, чтобы его сделать. Но нужно знать кое о чем, что этим выбором предполагается.

Поскольку я придерживаюсь позиции о связи эстетического воздействия с качествами всякого опыта как опыта единого, я бы спросил, как искусство может быть выразительным и в то же время не подражательным, не порабощенным представлением, если не за счет отбора и упорядочения энергий, позволяющих вещам действовать на нас и возбуждать в нас интерес? Если искусство в каком-либо смысле репродуктивно, но при этом оно не воспроизводит ни детали, ни общие качества, отсюда с необходимостью следует, что искусство действует путем отбора тех потенций в вещах, благодаря которым опыт (всякий опыт) обладает значением и ценностью. Исключение позволяет устранить путающие, отвлекающие и умертвляющие силы. Порядок, ритм и равновесие означают лишь то, что значимые для опыта энергии действуют в своем лучшем виде.

Термин «идеальный» был обесценен сентиментальным применением в популярной культуре и использованием в философском дискурсе, преследующем апологетическую цель – скрыть дисгармонию и жестокость опыта. Но в одном определенном смысле искусство и правда является идеальным, а именно в только что указанном. Посредством отбора и организации черты, определяющие то, что опыт действительно стоит приобрести, подготавливаются искусством для соразмерного восприятия. Несмотря на всю враждебность и безразличие природы к интересам человека, должно быть ее определенное согласие с ним, иначе жизнь была бы просто невозможна. В искусстве высвобождаются родственные силы, подкрепляющие не просто ту или иную особую цель, но сами процессы радостного существования. Такое высвобождение наделяет их идеальностью. Ведь что, собственно, может считать человек идеальным, если не представление о среде, где все вещи соучаствуют в совершенствовании и поддержании ценностей, пережитых в опыте случайно и частично?

Насколько я помню, английский автор Голсуорси определил как-то искусство как «выражение энергии в воображении, стремящееся в техническом сосредоточении чувства и восприятия примирить индивида с универсумом, возбуждая в нем безличную эмоцию». Энергии, составляющие объекты и события мира, а потому и определяющие наш опыт, являются универсальными. Примирение – это достижение в прямой неаргументативной форме периодов гармоничного сотрудничества человека и мира в опыте, являющемся полным. Образующаяся таким образом эмоция является безличной, поскольку она привязана не к личной судьбе, а к объекту, конструированию которого субъект безраздельно отдается. Оценка в своем эмоциональном качестве столь же безлична, поскольку она тоже предполагает конструирование и организацию объективных энергий.

КАКОЙ предмет подходит для искусства? Существуют ли такие материалы, которые по самой своей природе подходят для искусства, тогда как другие – точно так же – не подходят? Или же нет таких, что были бы настолько заурядными и нечистыми, что не могли бы стать предметом художественной обработки? Сами искусства на последний вопрос все чаще отвечали положительно. Однако существует давняя традиция, предполагающая, что искусство должно проводить ценностные различия не вполне обоснованного толка. Краткий обзор этой темы может послужить введением в предмет этой главы, а именно в то, какие аспекты материи искусства являются для всех искусств общими.

В другом произведении у меня уже был повод указать на различие между народными искусствами определенного периода и официальными. Даже когда привилегированные искусства вышли из-под опеки и контроля священника и правителя, такое родовое различие сохранилось, несмотря на то, что название «официальное» больше не подходило. Философская теория занималась только искусствами, отмеченными печатью признания со стороны класса, обладающего социальным статусом и авторитетом. Тогда как народные искусства, должно быть, процветали, но не привлекали внимания авторов. То есть они не считались достойными теоретического обсуждения. Возможно, их вообще не считали искусствами.

Но вместо того чтобы разбираться с прежними претенциозными различиями между искусствами, я выберу современного представителя такого взгляда, а потом вкратце расскажу о восстании, разрушившем некогда поставленные преграды. Сэр Джошуа Рейнольде выдвигает тезис: поскольку единственными предметами, подходящими для художественной обработки в живописи, являются те, что отличаются «всеобщим интересом», они должны представлять собой «тот или иной выдающийся пример героического поступка или страдания», каковыми являются «великие события греческих и римских легенд и историй. Таковы же и основные события Писания». По его мнению, все великие произведения прошлого принадлежат этой «исторической школе», и он готов утверждать, что «римская, флорентийская и болонская школы основывали свою практику на этом принципе, и тем заслужили высочайшую похвалу». Исключение из этого списка венецианской и фламандской школ вместе с осуждением эклектической школы само по себе является достаточным комментарием со стороны собственно искусства. Что бы он сказал, если бы мог предвидеть балерин Дега, железнодорожные вагоны Домье – фактически третьего класса – или яблоки, салфетки и тарелки Сезанна?