– Какое там недостает! У «Тринидада» сто сорок пушек, из них тридцать две – тридцать шестого калибра, тридцать четыре – двадцать четвертого, тридцать шесть – двенадцатого, восемнадцать – тридцатого и десять мортир – двадцать четвертого калибра! На «Принце Астурийском» сто восемнадцать пушек, на «Санта Анне» сто двадцать, на «Громовержце» сто, на «Непомусено», на «Святом»…

– Кто вас спрашивает, сеньор Марсиаль, – завопила донья Франсиска, – кому какое дело, сколько там ваших пушек, пятьдесят или восемьдесят?

Не обращая внимания на протесты доньи Франсиски, Марсиаль продолжал излагать свою военную статистику, но уже значительно понизив голос и обращаясь лишь к дону Алонсо, который из страха перед супругой не осмеливался даже выразить ему свое сочувствие.

Между тем донья Франсиска продолжала:

– Но вы, дон Рафаэль, ради бога, никуда не уезжайте. Объясните, что вы сухопутный офицер, и что вы не можете. Если Наполеону уж так приспичило воевать, пусть себе воюет один, пусть пойдет и скажет: «Вот я перед вами, господа англичане, бейте меня или позвольте себя укокошить». И почему это Испания должна потакать прихотям какого-то головореза?!

– Вы правы, – согласился с ней Малеспина, – наш союз с Францией до сих пор приносил нам одни лишь несчастья.

– Ну так с какой стати его заключили? Правду говорят, что наш Годой неотесанный, безграмотный оболтус. Неужто он думает, это можно управлять страной, тренькая на гитаре!

– После Базельского мира, – продолжал молодой офицер, – мы были вынуждены рассориться с англичанами, которые разгромили нашу эскадру у мыса Сан Висенте.

– Черт побери, – вскричал вдруг дон Алонсо, – с силой ударяя кулаком по столу. – Если б адмирал Кордова скомандовал тогда авангарду перейти на левый галс, согласно самым простейшим законам морской стратегии победа бы досталась нам. Я в этом уверен и прямо объявил свое мнение, но меня не послушали. Мол, не моего ума дело.

– Важно то, что мы проиграли это сражение, – продолжал Малеспина. – И несчастье не имело бы таких тяжелых последствий, не заключи испанский двор Сан-Ильдефонского соглашения, которое поставило нас в кабальную зависимость от Первого консула, обязав помогать ему в ведении войны, нужной только ему одному для удовлетворения неимоверного тщеславия. Амьенский мир был всего лишь короткой передышкой. Англия и Франция снова объявили друг другу войну, и Наполеон потребовал от нас помощи. Мы желали остаться нейтральными, ибо договор не обязывал нас вести вторую войну, но он с таким упорством требовал от нас поддержки, что наш король, желая утихомирить его, предоставил Франции заем в сто миллионов реалов, то есть попросту захотел на золото купить спокойствие. Но даже это не помогло. Несмотря на такую жертву, мы снова были ввергнуты в войну. Кроме того, объявить войну нас заставила Англия, которая насильно задержала четыре испанских фрегата, перевозивших золото из Америки. После такой пиратской выходки у Мадридского двора не осталось другого выхода, как броситься в объятия Наполеона, который только этого и ждал. Наш флот попал под начало Первому консулу, ставшему к тому времени уже императором. Он собирался хитростью сломить сопротивление англичан и услал объединенную эскадру к Мартинике, надеясь, что за ней последует и английский флот. Благодаря этому маневру он мечтал осуществить свое давнишнее желание: высадить десант на острова Великобритании, но столь хитроумный план лишь доказал всю бездарность и трусость французского адмирала, который по возвращении в Европу не пожелал разделить с нашим флотом славу победы у мыса Финистерре. В настоящее время по распоряжению императора союзная эскадра должна находиться в Бресте. Ходят слухи, что Наполеон разгневан нерадивостью своего командующего флотом и собирается его сместить.

– Но, как говорят, – вставил Марсиаль, – мусью Трубач ищет встречи с англичанином, чтобы как следует всыпать ему и тем самым загладить свою вину. Я этому весьма рад, вот тогда мы узнаем, кто на что годен.

– Несомненно одно, – продолжал Малеспина, – что английская эскадра находится где-то поблизости и намерена блокировать Кадис. Испанские моряки придерживаются того мнения, что наш флот не должен выходить из бухты, где у нас есть шансы на победу. Но француз уперся на своем и настаивает на выходе в открытое море.

– Ну что ж, посмотрим, – сказал дон Алонсо, – так или иначе, а сражение должно принести нам славу.

– Славу-то оно принесет, – отвечал ему Малеспина, – а вот принесет ли победу? Моряки предаются несбыточным мечтам, и, может, именно потому, что мы тут даже не представляем себе, как слабо в сравнении с английским наше вооружение. У них, помимо мощной артиллерии, есть еще все необходимое для быстрого устранения пробоин и других повреждений на кораблях. Я уж не говорю об экипажах: у противника они превосходны, набраны из старых опытных моряков, в то время как команды большинства наших кораблей состоят из насильно завербованного сброда. Наша морская пехота тоже далека от совершенства, это просто сухопутные войска, правда они храбры и отважны, но совсем не приспособлены к морским условиям.

– Итак, – снова прервал Малеспину мой хозяин, – через несколько дней мы узнаем, чем все это кончится.

– Чем кончится, я и так знаю, – заметила донья Франсиска. – Все эти вояки, болтающие о геройских подвигах, возвратятся восвояси с проломленными черепами.

– Ну что ты в этом понимаешь, жена, – не выдержав, в сердцах воскликнул дон Алонсо. Но раздражение его длилось недолго.

– Больше тебя! – с живостью ответила донья Франсиска. – Да хранит вас господь, дон Рафаэль, возвращайтесь домой живым и здоровым.

Ужин окончился, беседа за столом замерла, и все печально сидели в наступившей гнетущей тишине. Вскоре все стали прощаться, и по молчаливому уговору, учитывая знаменательную минуту, родители оставили жениха и невесту наедине, чтобы они могли без посторонних глаз и без ложного стыда свободно проститься и нежно поцеловать друг друга. Несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось присутствовать при их расставании и потому я не знаю всех подробностей, но не трудно догадаться, что молодые люди не обидели себя ни ласковым словом, ни нежностями.

Когда Малеспина вышел из комнаты, он был бледнее покойника. Простившись с моими хозяевами, которые по-отечески благословили его, он поспешно ушел. Мы бросились в комнату Роситы и нашли нашу бедняжку всю в слезах, – так велико было ее горе. И не только разумные доводы любящих родителей, но даже сердечные капли, принесенные мною из аптеки, не могли ее успокоить. Тут я должен признаться, что, глубоко потрясенный горестями влюбленных, я невыразимо опечалился, и в моей груди умерла неприязнь к молодому Малеспине. Сердце ребенка легко прощает, а мое сердце и подавно было предрасположено к возвышенным и нежным чувствам.

На следующее утро меня ожидала величайшая неожиданность, а донью Франсиску – самая ужасная истерика, которая когда-либо приключалась с ней в жизни. С раннего утра дон Алонсо был безмерно любезен, а его супруга негодовала пуще обычного. Как только она с Роситой отправилась в церковь, хозяин с великой поспешностью сунул в чемодан несколько рубашек и прочее платье, среди которого я явственно различил его мундир. Я помог дону Алонсо. Все это сильно смахивало на бегство, хотя я и был крайне удивлен, не видя нигде Марсиаля. Однако вскоре его отсутствие объяснилось; как только дон Алонсо сложил свой скудный багаж, он стал проявлять признаки крайнего беспокойства, но тут приковылял старый моряк и сказал:

– Карета внизу, бежим, пока сама не возвратилась.

Я взвалил на себя чемодан, и в мгновенье ока мы с доном Алонсо я Марсиалем незаметно прошмыгнули из ворот на улицу, где влезли в шарабан и во всю прыть нашей тощей клячи понеслись по кривой, ухабистой дороге. Если для всадника она была мучением, то для кареты сущим адом, но, несмотря на сильные толчки я позывы к рвоте, мы все гнали и гнали, пока не исчез из виду наш городок.