Мы возвратились домой, разговаривая о совершенно посторонних вещах. Дон Алонсо, всегда крайне любезный со своей супругой, в тот день, казалось, превзошел по этой части самого себя. Любое, самое незначительное замечание жены он встречал подобострастным смешком. Мне помнится, его угодливость дошла даже до того, что он подарил ей какие-то безделушки, и, несомненно поэтому, донья Франсиска вела себя с ним особенно беззастенчиво и грубо. Полюбовная сделка с ней была невозможна. Из-за какого-то пустяка она разругалась с Марсиалем и выгнала его из дому, наговорила тысячу дерзостей супругу, а за обедом, несмотря на его усердные похвалы ее кулинарным способностям, эта непреклонная дама без устали ворчала и бранилась.

Когда наступил час вечерней молитвы, – торжественный акт, происходивший в столовой в присутствии всех домочадцев, – дон Алонсо, обычно впадавший в дремоту от монотонного бормотания «Отче наш», за что и получал от супруги очередную взбучку, на сей раз был крайне возбужден; в каком-то экстазе он нарочито громко, чтобы все окружающие его слышали, творил молитву.

И еще одно обстоятельство, связанное с событиями того дня, глубоко запечатлелось в моей памяти. Все стены дома были увешаны двумя видами украшений: изображениями святых и географическими картами – с одной стороны небесное воинство, а с другой – схемы всех морских сражений в Европе и Америке. После трапезы мой хозяин, задержавшись на галерее у навигационной карты, дрожащим пальцем водил по замысловатым пунктирным линиям, как вдруг донья Франсиска, которая уже кое-что пронюхала о плане бегства, подкралась сзади к углубленному в запретное занятие супругу и, всплеснув руками, воскликнула:

– Боже правый! Этот человек сам ищет своей погибели, и вот увидите, он ее найдет…

– Но позволь, жена, – трясясь от страха, возразил дон Алонсо, – я всего лишь рассматриваю путь Алкала Галиано и Вальдеса, отправившихся на галионах «Сутиль» и «Мехикана» обследовать пролив Фука. Это великолепное путешествие; помнится, я даже тебе о нем рассказывал.

– Вот увидишь, я сожгу все эти мерзкие бумажки, – не унималась донья Франсиска. – Пусть пропадут пропадом всякие путешествия и тот гнусный пес, который первый их выдумал! Ты бы лучше подумал о спасений своей души, ведь в конце концов ты же не ребенок. Что за наказание, святый боже, что за человек!

На этом все и кончилось. Я находился тут же поблизости, но теперь уж не припомню, выместила ли хозяйка свою злость на мне, лишний раз доказав прочность моих ушей и ловкость своих рук. Дело в том, что подобные ласки повторялись настолько часто, что нелегко вспомнить, получил ли я тогда свою порцию или нет. В моей памяти запечатлелось лишь то, что дону Алонсо так и не удалось, несмотря на удвоенную любезность, смягчить сердце своей дорогой половины.

Да, я забыл сказать о моей молодой хозяюшке. В тот день она была необычайно грустна, потому что сеньор Рафаэль Малеспина не явился на свидание и даже не прислал записочки, хотя я беспрестанно бегал на площадь в надежде встретить его посыльного. Наступила ночь, и печаль Роситы еще больше усилилась: до следующего дня она уже не могла свидеться со своим суженым. Но вдруг, когда все уже спустились к ужину, у входной двери раздался громкий стук. Я бросился открывать: это был Малеспина. Мне подсказала это моя неприязнь к нему.

Он стоял на пороге и встряхивал свой насквозь промокший под дождем плащ. Всегда, когда я вспоминаю Малеспину, он предстает предо мной именно в этом виде. По правде говоря, это был истинно красивый юноша с благородной осанкой, легкими, свободными движениями, приветливым взглядом, несколько суховатый и сдержанный в обращении, но неизменно вежливый и учтивый, хотя с налетом чопорности, как и подобает отпрыску старинной дворянской фамилии. В тот вечер на нем был темный сюртук, короткие штаны, изящные туфли, мягкая португальская шляпа и дорогой шерстяной плащ на шелковой подкладке – самый модный наряд сеньорито той эпохи. Сразу было видно, что Малеспину привело весьма серьезное дело. Он прошел прямо в столовую, и все изумились, увидев его в столь поздний час. Росита от радости сперва даже не сообразила, что этот неожиданный визит не был простой любезностью.

– Я пришел проститься, – сказал Малеспина. Услышав это, все замерли, а Росита стала белее бумаги, на которой я пишу; потом она вдруг покраснела как маков цвет и тут же снова побледнела как смерть.

– В чем дело? Куда это вы уезжаете, сеньор дон Рафаэль? – спросила донья Франсиска.

Мне кажется, я уже говорил, что Малеспина был артиллерийским офицером: он служил в гарнизоне Кадиса, а в Вехере находился временно.

– Эскадра нуждается в экипажах, – продолжал молодой офицер, – и уже отдан приказ всем явиться на корабли. Полагают, что сражение неизбежно, а на большинстве наших кораблей нет артиллерийских офицеров.

– Святые угодники! – ни жива ни мертва, воскликнула донья Франсиска. – И вас тоже берут? Этого еще не хватало! Но вы же сухопутный офицер. Скажите им, пусть сами расхлебывают кашу, которую заварили, а если у них нет людей, пусть поищут! Нет, право, надо же что придумали!

– Но позволь, жена, – робко возразил дон Алонсо, – разве ты не видишь, что необходимо…

Больше он ничего не успел сказать, ибо донья Франсиска, чувствуя, что чаша ее терпения переполнилась, обрушилась на все испанские вооруженные силы.

– Ты все считаешь прекрасным, когда дело идет о твоих проклятых кораблях. Но кто, какая нечисть, посылает во флот сухопутных офицеров? Что бы там ни говорили, это проделки господина Бонапарта. Никому из наших не придет в голову подобная чушь. Вы, друг мой, должны пойти и сказать, что собираетесь жениться. А ну-ка, – повернулась она к своему супругу, – напиши Гравине, что молодой человек не может ехать с эскадрой.

Увидев, что муж лишь пожимает плечами, считая ее возражения слишком наивными, донья Франсиска продолжала:

– Боже мой, ну на что ты только годен! Будь я мужчиной, я мигом бы слетала в Кадис вызволить вас из беды!

Росита не проронила ни слова. Я внимательно следил за ней и видел, что она глубоко потрясена этой сценой. Она не спускала взора с жениха, и если бы не боялась нарушить приличия, то наверняка разразилась бы рыданиями, чтобы хоть немного облегчить свое горе.

– Все военные, – промолвил дон Алонсо, – рабы своего долга, и в данный момент отечество требует, чтобы этот юноша отправился его защищать. В ближайшем сражении он покроет себя неувядаемой славой и увековечит свое имя, совершив великий подвиг, который войдет в историю и послужит примером для грядущих поколений.

– Да, да именно, именно, – передразнила донья Франсиска высокопарный тон, каким дон Алонсо произнес свою речь. – А зачем все это? Да затем, что так заблагорассудилось трутням из Мадрида. Пусть они лучше сами постреляют из пушек и повоюют… А когда вы уезжаете?

– Завтра. Увольнительную уже отобрали и велели немедленно явиться в Кадис.

Мне не хватает слов, я не в состоянии описать те чувства, которые отразились на личике моей юной госпожи, когда она услышала эти слова. Жених и невеста переглянулись, и вокруг надолго воцарилась гнетущая тишина.

– Я этого не перенесу, – тяжко вздохнула донья Франсиска. – Чего доброго призовут всех штатских, а то, может, и женщин в придачу… Боже правый, – возвестила она с видом прорицательницы, устремив глаза в потолок, – я не хочу обидеть тебя, но пусть будет проклят тот, кто выдумал всякие там корабли и мерзопакостное море, где они плавают, и да будет трижды проклят тот, кто первым выдумал пушку, которая так ужасно грохочет и убивает ни в чем не повинных людей.

Дон Алонсо вперил взор в Малеспину, надеясь хоть у него обрести защиту от столь тяжких оскорблений, нанесенных благороднейшему роду войск, и печально произнес:

– Хуже всего то, что кораблям недостает вооружения, и было бы непростительным…

Марсиаль, стоявший в дверях и слышавший весь этот разговор, дрожа от нетерпенья, вбежал в комнату, крича на ходу: