– Показывай всё, от начала и до конца, – сказал Хитрово.

Приезд хозяина с важным гостем был замечен, к ним поспешил человек в грязной рубахе до колен, его голые ноги были всунуты в короткие валенки.

– Самый важнейший на промысле человек, – сказал Светешников. – Трубный мастер Васька Осётр.

– А почему сей знаменитый муж ходит без штанов? – удивился Богдан Матвеевич.

– Отвечай, Васька, куда штаны дел? – строго спросил хозяин. – Ещё вчера они на тебе были.

– Сгорели, Семён Надеевич, возле варницы. Стрельнуло полено, и штаны вспыхнули, сам еле жив остался.

– Знаю, где они сгорели, – сказал Светешников. – Веди к трубе и показывай. А за штаны и вчерашний запой спиной ответишь!

Осётр сник и побрёл к соляной трубе.

О том, что река Усолка солона, люди знали с давних пор. В её пойме вырывались родники, которые были тоже солоны. Однако из поверхностных вод добычу соли организовать было невозможно, требовалось делать скважины, чтобы добраться до насыщенных солью растворов, а они залегали всегда достаточно глубоко, и их добыча была непростым делом.

Со временем пытливый ум русских умельцев разрешил задачу устройства буровых сооружений совершенно независимо от заграницы. Система древнего русского способа бурения напоминала способ извлечения воды из колодца при помощи журавля. Высота журавля достигала восьми саженей. Бурение начинали с устройства колодца, который укреплялся срубом, далее скважину начинали бурить и в неё осаживать деревянные трубы. Эта работа продолжалась до тех пор, пока из земли не начинал поступать насыщенный соляной раствор.

Богдан Матвеевич заглянул в трубу и увидел лишь темноту.

– Глубоко дыра? – спросил он трубного мастера.

– Сорок саженей, меньше никак нельзя, рассол не тот. Вот, попробуй, боярин, – сказал Васька и пододвинул к Хитрово бадью.

Богдан Матвеевич окунул в раствор указательный палец, лизнул и сморщил лицо, язык обожгло горечью, сквозь которую стал проступать острый, как пламя, вкус соли.

– Крепка водица! – крякнул Хитрово. – Запить бы надо.

Васька уже держал наготове ковш с водой. Богдан Матвеевич несколько раз обильно прополоскал рот и сказал Осётру:

– Вот где крепость настоящая. А ты, дурак, вино хлещешь, деньгами соришь!

– Я ведь ему двадцать рублей в год плачу, на всём готовом, – сказал Светешников. – Такое жалованье не всякий воевода имеет, а он штаны заложил за чарку. Тьфу!..

– Пойдём, Богдан Матвеевич, похвалюсь тебе «Надеей», новой варницей.

Васька Осётр, выскочивший навстречу именитым людям в надежде получить на опохмелку, остался возле соляной трубы в унылом разочаровании.

Варница встретила Хитрово и Светешникова сильным и частым звоном, её потолка не было видно из-за дыма от очагов, на которых стояли црены (железные корыта) с кипящим солевым раствором.

Светешников неожиданно сильным и звучным голосом приказал прекратить шум, и мужики отложили в сторону молотки, которыми сбивали накипь с пустых цренов. Затем хозяин позвал к себе варщика соли. Тот вынул из црена мешалку, которой перемешивал раствор, отдал её помощнику-подварку и приблизился к хозяину и его гостю.

– Вот, Богдан Матвеевич, мой лучший варщик Ворошилко Власьев. Его мой батюшка, когда взял на себя Усолье, вывез из Костромы.

Ворошилко был измождён и бел, то ли от прожитых лет, то ли от соли, которая была здесь всюду. Холщевая, пропитанная насквозь солью рубаха на варщике не сгибалась и висела колоколом.

– Давно на соли, дедушка? – с жалостливым участием спросил Хитрово.

– Никакой я не дедушка, боярин, – неожиданно весело блеснув глазами, сказал варщик, – мне пока тридцать три года, а мой сын ещё мал, чтобы жениться.

Богдан Матвеевич слегка смутился, но вида не подал. Однако в варнице ему вдруг стало тесно и неуютно.

– Пойдём отсель, Семён, – сказал он. – Достаточно того, что я видел.

Они вышли из варницы, Богдан Матвеевич вдохнул несколько раз полной грудью свежего воздуха и почувствовал, что его нутро освободилось от соляного смрада.

– Воистину, не варница, а преисподняя, – сказал Хитрово. – И огонь, и дым, и смрадный дух.

– Что поделать, – ответил Светешников. – Таков соляной промысел. Но они вольные люди, похотят – уйдут. Да не уходят – хорошо плачу. У варщика жалованье тридцать рублей в год, у подварка вполовину меньше. Едят и пьют задаром.

День уже вплотную подошёл к вечеру, Хитрово глянул на солнце и промолвил:

– Я сюда не только по твоему делу приехал. Великий государь повелел мне извести воров на Переволоке. Гость Гурьев и другие челом бьют, что на Самарской Луке не стало проходу от воров. Что скажешь?

– Эх, Богдан Матвеевич, – сказал Свешников. – Не с теми силами ты явился. Сюда надо приходить с пятью десятками стругов с воинскими людьми, да и то мало будет.

– Не твоего ума дело, как воевать! – осерчал Хитрово. – Ты мне скажи, такого вора, как Лом, знаешь?

– Как же, слышал.

– Вот он мне и надобен. В первую очередь по челобитной гостя Гурьева велено Лома изловить и лишить жизни! Буде попадутся иные, то с ними поступать так же.

– Пойдём, Богдан Матвеевич, в усадьбу, а по дороге я помыслю, чем тебе помочь.

Хитрово и Светешников сели на коней и пустились в обратный путь. Хозяин ехал в глубокой задумчивости, а Богдан Матвеевич поглядывал на Волгу и корил себя за то, что прогневался на него и обидел. Ещё в Синбирске он понял, что без помощи владельца Усолья ему не найти воров, и вот не выдержал, сорвался. «Не сдержан стал, – журил себя Хитрово. – И всё оттого, что тороплюсь в Москву. А промашку мне допускать нельзя, оступлюсь и смажу всё, что мной сделано почти за два года на границе».

Светешников на окольничего не обижался, он окрик воеводы воспринял как должное и тоже упрекал себя, что нечаянно начал учить человека, стоявшего неизмеримо выше его по знатности.

Занятые каждый своим размыслом, они доехали до усадьбы, спешились, и Светешников, усадив Хитрово на лавку под шатром крыльца, сказал довольно неуверенным голосом:

– Есть одна худая мыслишка, Богдан Матвеевич. Вчера люди Курдюка поймали подле пристани бродягу. Говорят, что он уже шатался вокруг Усолья. Я велел посадить того бродягу в яму.

– Ну и что сказал он?

– Розыска ещё не вели. Сегодня не до того было.

– Веди в тюрьму! – приказал Хитрово.

– Курдюк! – крикнул Светешников. – Поди сюда!

Вместе с десятником подошел и Сёмка Ротов, рожа от пересыпа у него была мятой.

– Гляжу, здоров ты спать, полусотник! – сказал Хитрово.

Тюрьма была неприметной и поднималась из земли на половину человеческого роста. Но первое впечатление было обманчивым, внутри она оказалась не тесной, в две комнаты. В передней комнате стоял стол и лавка, в полу был вделан очаг, с потолка свисали верёвки и цепи. Хитрово это не удивило, у него в калужской усадьбе было точно такое же заведение, и оно редко пустовало.

Курдюк загремел железным засовом, открыл дверь, выволок из камеры тщедушного мужичонку и бросил его к ногам окольничего.

– Кто будешь? – спросил Хитрово.

– Я? – бродяга встал на четвереньки. – Калика перехожий. Иду туда, куда ветер дунет.

– Говори дело! – Курдюк пнул его сапогом под рёбра.

– Когда-то, боярин, меня звали Пахомычем, а теперь и Иванычем не зовут.

– Я вижу у тебя, дурака, не только язык, но и спина чешется, – грозно промолвил Хитрово. – Сёмка! Курдюк! Взять вора на дыбу!

Ротов растерялся, его самого подвешивали, а он других нет. К его счастью, Курдюк был сведущим палачом, ловко связал бродяге руки и, перекинув верёвку через балку, крикнул Сёмке: «Тяни!» Казак упёрся ногами в пол, изо всех сил дёрнул верёвку, и вор взлетел вверх.

– Я пойду к себе, Богдан Матвеевич, – сказал тусклым голосом Светешников. – Муторно мне.

Хитрово недовольно взглянул на него, усольский хозяин и впрямь был нехорош – побледнел, будто покрылся плесенью.

– Ступай, Семён Надеевич. И собери всех своих боевых людей, караульщиков и приказчиков. Они мне скоро будут надобны.