Дьяка утомила долгая речь, он кисло скривился и махнул рукой, мол, ступайте, майнские помещики!

Нашлось дело – ставить избы, и шляхтичи повеселели. Все дни проводили на работах, понукали плотников, не давали им без дела на брёвнах просиживать да поплевывать. Повеселели их жёны, они обрадовались, что остаются в Казани на долгий срок.

Плотники работали споро, и вскоре на посаде поднялись четыре свежих сруба. А тут и новость поспела: боярин Василий Петрович Шереметьев стоит на струге возле пристани и требует к себе всех лучших людей Казани. И вспыхнула в городе суматоха. Со стороны посмотреть, можно подумать, что пожар случился, но дыма-пламени не видно. Дворяне и посадские люди устроили страшное шевеление, все куда-то бегут, торопятся, русские матерятся, татары гогочут.

Новый воевода Казани боярин Шереметьев сидел под навесом на струге и с ненавистью смотрел на доставшийся ему в кормление град. Он скверно отъезжал из Москвы, недруги почти в открытую уязвляли его, говоря, что его сын Матвей – блудолюбец, прихвостень немцев, от них перенял поганые обычаи брадобрития и питья табака. Шереметьев безмерно любил сына, у него рука не поднималась наказать его батогами, а малый усвоил повадку помыкать родителем и не слушал не только его, но и самого святейшего патриарха Иосифа.

По дороге в Казань струг боярина остановился близ села Лопатицы, куда вернулся после бегства в Москву неистовый поп Аввакум. Шереметьев призвал его на струг, принял благословение, а от сына Матвея поп в ужасе отшатнулся и начал его предерзко обличать в блудолюбии, имея в виду весьма распространённый в ту пору среди высшего сословия порок мужеложества.

– Схватить попа и бросить в воду! – вскричал уязвлённый в самую душу боярин.

К счастью, слуги замешкались, Шереметьев остыл и велел запереть Аввакума на струге. На следующее утро попа крепко побили и выкинули на берег. Это происшествие отравило дальнейший путь воеводы в Казань раскаяньем о своем поступке. Через несколько лет он встретился с Аввакумом в царских сенях и просил у него прощения о содеянном.

Среди лучших людей Казани были и такие, кто порывался первым прибежать к воеводе на пристань, но дьяк Зряхов таких укоротил, и встречать боярина Василия Петровича Шереметьева все двинулись вместе: впереди митрополит Корнилий, чуть позади дьяк, гости, торговые люди, именитые татары, за ними приказ стрельцов в красных кафтанах с алебардами на плечах и толпа татарских мурз на конях. На подходе к пристани дьяк сделал знак, и оглушительно загремели барабаны и заухали тулумбасы.

На берегу митрополит отслужил молебен в честь прибытия нового казанского воеводы, затем боярин Шереметьев, сопровождаемый сыном, прошёл мимо лучших казанских людей, которые стояли, подобострастно взирая на воеводу. Митрополит Корнилий шёл с ним рядом. Иногда боярин о чём-то его спрашивал, и архипастырь что-то ему отвечал на ухо. Видя это, дьяк Зряхов кисло морщился, оказывается, на роль советчика и шептуна претендовал не он один.

Въезд воеводы Шереметьева в Казань был торжественным и многозвонным. От всех церквей и соборов растекался окрест колокольный звон, на стенах кремля, вдоль дороги, на холме находилось множество людей, облачённых в свои лучшие одежды. Казань по старой навычке кичилась своим многолюдием и зажиточностью. Шереметьев, увидев большое число достаточных и сытых людей, потеплел взором, будет с кого взять посулы, в последние годы его боярская казна изрядно прохудилась.

Не минул вниманием Василий Петрович и шляхтичей. Среди встречающих они заметно выделялись своим видом – в ярких малиновых кунтушах, синих шароварах и лихо заломленных набекрень шапках с лебяжьим пером. Он спросил о них, к досаде дьяка, у митрополита, и тот что-то шепнул ему на ухо.

К приезду нового воеводы палаты кремлёвского терема были тщательно выскоблены, вымыты и проветрены от кислого старческого духа князя Прозоровского и его присных. В нескольких комнатах были поставлены столы и скамьи, в стрелецкой поварне парились и жарились кушанья, из подвалов выкатили бочку романеи. На другой кухне готовили блюда для лучших татар, из баранины и жеребятины, а на земляном полу вповалку лежали бурдюки с охлаждённым кумысом.

Почётный пир во здравие и многие лета нового казанского воеводы начался после церковной службы, ближе к вечеру. Шляхтичи также были на него званы, к своему удивлению, обнаружили, что их усадили на самые почётные места, рядом с дьяком Зряховым и двумя московскими стольниками, прибывшими вместе с воеводой из Москвы. Скоро выяснилось, что этим они обязаны боярскому сыну Матвею, большому любителю иноземцев, коими в Казани их продолжали величать из-за их полоцкого происхождения, хотя шляхтичи были природными русаками.

Пированье шло согласно дедовским обычаям – пили допьяна, закусывали до отвала. Палецкий, как ни исхитрялся пропустить мимо себя чарку вина, к ночи стал вполовину пьян, крепко пьяны были и остальные шляхтичи, а Лайков съюзился под стол и там захрапел, с причмоком и посвистом. Крепко хмельны были все гости, и только Шереметьев держался крепко, знать, наловчился на царских пирах пить, не пьянея.

Три дня воевода занимался подсчётом всего, что досталось ему от его предместника князя Прозоровского, а на четвёртый день призвал к себе полоцких шляхтичей.

– Говорите ваши нужды, поселенцы, – молвил Шереметьев. – Не забижал ли вас кто на Казани?

– Мы довольны премного казанским гостеприимством, – ответил Палецкий. – Однако в гостях хорошо, а дома лучше. Пожалуй ты нас, благодетель, теми крестьянишками, кои дадены нам великим государем, из дворцовых деревень, да вели, милостивец, отрядить с нами на Майну подьячего, поместного отказчика, чтобы тот поставил межи на пожалованной нам, полоцким сиротам, великим государем земле.

– Дьяк Зряхов, – приказал воевода. – Немедля отправь отказчика и запиши на шляхтичей дворцовых крестьянишек, сколько кому великим государем определено. А вы, шляхтичи, ступайте в Дикое поле да держите там ухо востро. Для сбережения даю вам десять конных стрельцов.

Дней через десять из ворот казанского кремля вышел небольшой отряд пеших и конных людей. Впереди ехали на конях шляхтичи, за ними двигались несколько телег в окружении двух десятков мужиков, взятых из дворцовых деревень, далее на своём возке ехал отказчик Говоров, а замыкали шествие конные стрельцы.

Подьячий на Майне не был, но дорогу туда ведал. Несколько лет назад он размежевывал в ближнем Закамье два десятка поместий для татарских мурз, которые повелением царя Алексея Михайловича были повёрстаны в дворяне с указом: магометанам православных людей в крепости не держать, поэтому мурзы скоро уверовали в Христа и стали заправскими русскими помещиками. К одному такому новокрещёному, жившему на берегу Камы, после некоторых блужданий, привёл Говоров шляхтичей и стрельцов.

За несколько лет бывший мурза, а ныне православный помещик Василий Шарафутдинов сумел обжиться на новом месте, построил просторную избу, амбары, скотный двор и конюшни. Гостей он встретил настороженно, но узнав, что они новые поселенцы, свой брат – помещики, стал общительным и радушным. Шарафутдинов показал им всё, чем владел: коров, бычков и нетелей, овец, лошадей, но особо гордился пашней, двадцатью четями чернозёма, на которой уже начала набирать колос озимая рожь. Он мог бы и расширить запашку, земля у него была, но этому мешало отсутствие рабочих рук, крестьян у Шарафутдинова было всего пять семейств, тоже принявших православие. Шляхтичей интересовало, есть ли угроза со стороны башкирцев и калмыков.

– Слава Богу, меня до поры не наведывали, – ответил Шарафутдинов. – А вот на левом берегу иногда маячат их станицы.

Шляхтичи переглянулись и приуныли.

Ради приезда нечаянных гостей Шарафутдинов распорядился зарезать двух баранов и устроил небольшое пированье. Столы поставили под большой раскидистой березой. Кроме мяса, на угощение подавали блюда из камской рыбы. Пили брагу, настоянную на меду, домашнее пиво. Шляхтичи ели и пили с неохотой: известия о возможной встрече со степняками на Майне порядком испортило им настроение. На брагу налегали только подьячий и десятник стрельцов. Хозяин тоже примерно поспевал за ними.