День для Богдана Хитрово был начат с радостной вести, ему донесли, что к Свияге подошёл дьяк Кунаков с полутора тысячами работных людей, присланных из Нижегородского уезда воеводой князем Долгоруким. Хитрово распорядился дать людям небольшой отдых и поставить на земляные работы, близко Петров день, скоро макушка лета, а сделано на строительстве гораздо меньше того, что воевода задумывал.

– Дожал-таки, Григорий Петрович, ты князя Долгорукого, – довольно сказал он дьяку. – От государя нам отписали, что люди посланы, а их не было до сего дня.

– Князь мыслил, как в прошлый раз, отсидеться за посулами, – не вышло, – ответил Кунаков. – А на горе, я зрю, дело спорится.

– Брёвен на важные избы и треть ограды навалили, – сказал Хитрово. – Завтра начнём ставить наугольную башню на крымской стороне, что к Волге. Прохор Першин назавтра обещал нам новость.

– Что за новость?

– Я знаю какую, но промолчу, – ответил воевода. – Добрая новость и нужная.

– А это что там за напасть! – встревожился дьяк, указывая на Ротова, который приближался к воеводской избе.

На Сёмку с его поклажей обратили внимание и работные люди, они бросили лопаты, оставили носилки, на которых таскали землю на вал, и окружили воеводскую избу.

Возле крыльца казак снял пленного на землю, попытался поставить на ноги, но тот валился на сторону.

– Развяжи языка, – приказал Хитрово, спускаясь с крыльца.

Сёмка освободил пленного от верёвки, несколько раз встряхнул, и тот открыл глаза.

– Кто таков? – спросил воевода.

Калмык закусил губы и закрыл глаза.

– Эге! – воскликнул дьяк Кунаков. – Нехристь в молчанку задумал играть. Вели, воевода, посадить его в яму да вели кликнуть Коську Харина и толмача Урчу. Те ему скоро язык развяжут.

– Добро! – сказал Хитрово. – Распорядись сам. А ты, казак, ступай за мной.

Новая воеводская изба ещё сочилась смолкой, запах в ней дурманный от свежих сосновых брёвен. Она была много просторней карсунской съезжей, для воеводы в ней устроили особые покои.

– Ты, кажись, Сёмка Ротов? – спросил Богдан Матвеевич. – Где языка взял?

– Близ Чердаклов. Их до десятка было. Остальные ушли, в этом, воевода, винюсь.

– Казаки все целы?

– Все, – ответил Ротов. – Оставил их на Часовне.

– Васятка! – крикнул Богдан Матвеевич. – Дай мне мой кошель.

Воеводский слуга быстро явился из соседней комнаты с небольшой кожаной сумой. Хитрово сунул в него руку и достал рубль.

– Держи, казак! Это тебе за службу. Далёко не отходи, я тебя кликну.

Сёмка схватил рубль, земно поклонился воеводе и вышел из избы.

Сотник Агапов со своими казаками только что вернулся с Арбугинских полей и остановился неподалеку в шалашах, расставленных на склоне горы с свияжской стороны. Сёмку он встретил дружелюбно.

– Что, парень, я прослышал, ты языка в тороках привёз, – сказал он, обнимая молодого казака. – Большое дело! А мы вплоть до Усолья ходили. Беглых людишек видели, это было. Да их какой прок к воеводе тянуть, сироты лучшей доли ищут.

Подошли другие казаки и шумно поприветствовали Сёмку. Он был среди казаков в полном уважении, несмотря на молодой возраст.

– Давай-ка отойдем, Сёмка, на сторону, – сказал Агапов. – Кое о чём перемолвиться надо.

Они прошли в глубь леса и сели на поваленную ветром старую липу.

– Дело есть к тебе, казак, – сказал сотник. – Воевода велел мне выбрать из казаков полусотника, старого Семёна Аверьяныча совсем болезнь скрутила. Я мыслю тебя. Как ты?

– Нет, не надо, – стал отнекиваться Сёмка. – Лучше казаки есть. Я не гожусь.

– Это почему? – удивился Агапов. – Жалованье больше, земли получишь тоже больше.

Ротов молчал, опустив голову.

– Я бы пошёл в полусотники, – сказал он. – Да ведь брат Федька – убивец. Он всему помеха. Я ему кровный родич и за него в ответе.

– Погоди, не торопись, – возразил Агапов. – Ты молодший брат и за старшего не в ответе.

– Не знаю, что и сказать. Делай, сотник, как знаешь.

– Добро, – Агапов встал с липы. – Сегодня же скажу воеводе. Ну, пошли к ребятам.

Когда они подходили к казакам, взиравшим с любопытством на их беседу, Семка, собравшись с духом, спросил:

– Ты в Арбугинских полях и близ Волги о Федьке слышал?

– Нет. Ни слуху о Федьке, ни духу.

Казаки явились из степи не с пустыми руками, у них было много солёной рыбы и усольской соли. Из всей этой добычи они выделили Сёмке и его казакам щедрый пай. Сёмка взял солёного леща, понюхал и почувствовал, как во рту прибыло слюны.

– Как посол, Сёмка? – спросил Агапов.

– Скусно воняет, – ответил Ротов, с жадностью вгрызаясь в хребет истекающей жиром рыбины.

От этого занятия его оторвал Васятка.

– Поспешай, Сёмка! Тебя дьяк Кунаков кличет!

Казак даже ухом не повёл. Доел леща, обтёр руки листьями и встал с бревна.

– Не трепещи, Васятка, – сказал он. – Я тебя не выдам.

Кунаков горел нетерпением начать кнутобойный розыск над пойманным калмыком. Спешно были призваны к тюремной избе Коська Харин и старый Урча. Сам Кунаков очинил перья, освежил чернила в чернильнице и склеивал листы бумаги в столбец для сыскного допроса. На земной поклон Сёмки он едва обратил внимание.

– Будешь при мне в розыске, – сказал дьяк.

Тюремная изба была построена, ввиду её нужности, сразу же вслед за воеводской. Это был сруб, опущенный в землю, высотой всего в два аршина, чтобы узник не мог встать в полный рост, и другой сруб, просторный и много выше земляного. К потолку верхней избы были приспособлены крючья, а под ними устроен очаг из речных булыжников. Коська Харин успел зажечь на нём горку угольев, которые жарко дышали.

– Тащите калмыка! – распорядился Кунаков, устроившись на лавке у стены.

Коська поднял творило тюремного погреба и спустился вниз. Послышалось сопение, визг, и на пол избы выкатился калмык. Следом, пытхя, вылез Коська.

– Урча! – сказал дьяк, доставая из волосьев головы перо. – Спроси языка, куда он шёл, сколько было людей и с какой целью.

Услышав звуки родной речи, пленник вскочил на ноги и, сверкая глазами, уставился на Урчу. Когда тот замолк, калмык выстрелил в него скороговоркой и отвернулся, презрительно плюнув на пол.

– Что он сказал? – вопросил Кунаков.

– Плохо сказал, – произнес Урча. – Отца моего ругал, детей.

– Ты что, его знаешь?

– Нет, мы разных родов. Я дербет, он торгут.

– Добро, – сказал Кунаков, засовывая гусиное перо в волосы головы. – Отмолчаться вздумал. Скажи Урча, что сейчас ему пятки припекут угольями.

Урча перевёл сказанное дьяком пленнику, тот не ответил.

– Коська, начинай! – приказал дьяк.

Палач подхватил калмыка и за руки подвесил его к потолочному крюку на верёвке, которую держал в руках. Затем одной рукой разворошил уголья, а другой ослаблял верёвку, опуская узника в огонь.

Сёмка, стиснув зубы, заставил себя посмотреть в лицо калмыка. Оно было каменным, казалось, что этот человек не чувствует боли. В избе запахло горелым мясом.

– Возьми кнут, Коська! – приказал дьяк.

Палач коротким и тяжёлым кнутом ударил калмыка поперёк спины. Тот изогнулся и, дёрнувшись в сторону дьяка, плюнул в Кунакова кроваво-красным шматком.

– Что это? – дьяк побледнел, рассматривая плевок на полу.

– Он откусил себе язык, – сказал Урча. – Вели его снять с крюка, он теперь нем.

Кунаков был в ярости и обрушил её на Сёмку.

– Коська! – грозно приказал он. – Сними с крюка нехристя и кинь в яму. А ты, Сёмка, поди ко мне!

Казак ошеломленно посмотрел на рассвирепевшего дьяка. В голове тревожно звякнуло: «Вот и пришёл на меня розыск!» На неверных ногах он подошёл к Кунакову.

– Отвечай, Сёмка, перед Христом и дыбой, как на духу: ты пособил бежать брату Федьке?

Ротов молчал, не смея взглянуть в глаза допросчику.

– Коська! – сказал дьяк. – Возьми его и подвесь на крюк.

Первой мыслью Сёмки было бежать, пока палач не накинул на него верёвку, но ноги не шли. Коська осторожно придвинулся к Ротову, затем, поняв, что тот не противится, связал ему руки и накинул верёвку на крюк.