Село Глазково было довольно большим, дворов с полста, с крепкой деревянной церковью, где служил попом двоюродный брат Никифора. Струг уткнулся носом в глинистый берег супротив храма, Никифор спрыгнул на него и побежал прямиком через огороды к дому брата. Забежав в избу, он задохнулся от счастья: на лавке под образами сидела Марфинька и кормила грудью младенца. Никифор на цыпочках подошёл к жене и посмотрел на ребёнка, который, жадно причмокивая, вцепился в сосок.

– Кого Бог дал? – спросил Никифор.

– Сына, – счастливо улыбнулась Марфинька.

– Как окрестили?

– Анисим, – Марфинька чуть повернулась, чтобы муж мог видеть сына. – Такой прыткий сосун, покоя не даёт.

– Я за тобой, – сказал Никифор. – Мне место дали в новом граде в Синбирске. Давай складываться.

Пожитков у них было совсем немного: кое-какая одежонка, несколько мисок, малый медный котёл для варки пищи и несколько книг духовного содержания. Марфинька с ребёнком на руках пошла во двор собирать постиранные тряпицы, в которые заворачивала чадо.

Из церкви пришёл двоюродный брат Никифора, молодой поп. Обрадовался тому, что увидел Никифора, и тому, что освободился от постоялицы – родня хороша, когда гостит недолго и живёт далёко. На радостях брат пошёл в ледник и вынес отъезжающим гостинец, кусок солёного сала, присыпанного укропом.

Недолго посидели на дорожку, затем Никифор взял мешок с вещами и закинул на плечо.

– Прощай, брат! – сказал он. – Не забуду твоей доброты. Если что, приезжай ко мне в Синбирск отгащиваться.

На струге их встретили ласково, особенно Марфиньку, на её красоту стрельцы сразу вытаращили зенки и мокрогубо раззявились. Даже зверовидный стрелец капитан Нефёдов изобразил на своём заросшем ржавью бороды мурле подобие улыбки. Иноземцы поприветствовали молодую попадью на свой польский манер галантным поклоном, на что их жёны изрядно скуксились.

Появление Марфиньки растопило холодок отчуждения между Никифором и Максимом Палецким. Шляхтич стал снисходить до разговоров с деревенским попом с высот своего природного гонора. Собственно, бахвалиться ему было нечем. Имение у него силой отобрал польский магнат, а законность права силы подтвердил королевский суд, куда Палецкий и его товарищи по такой же беде вздумали обратиться. Из польских владений им пришлось бежать на Русь, где их принял сам великий государь Алексей Михайлович и пожаловал большими землями и малыми деньгами. Но было и ещё одно особо ценное пожалование, которое давало надежды на лучшее будущее: царь приказал выделить дворянским поселенцам из казанских дворцовых деревень семейства крестьян, чей труд должен был заложить основу их благосостояния.

Палецкий с радостью согласился взять земли на границе и начинал свой путь из Москвы с нетерпением увидеть своё поместье как можно скорее. Однако уже заканчивалась вторая неделя пути, а струг ещё не дошёл до Нижнего Новгорода. Шляхтич стал печально посматривать на русские просторы и понимать, что едет он в далёкую от Москвы и опасную для житья пустую землю.

Чуткий к чужим невзгодам Никифор заметил смятенное состояние духа Палецкого и ободрял его рассказами о миролюбии поволжских язычников, о богатстве не знавших плуга плодородных земель, вольном от чиновных мздоимцев крае, где каждый человек живёт тем, что даёт ему его труд.

– Что ж, – отвечал на эти слова шляхтич, – придём на свою землю и оглядимся. Мои отичи когда-то ведь тоже начинали жить.

В Казани шляхтичи сошли со струга, им нужно было объявлять себя у воеводы, затем брать подьячего, который занимался отводом земли, и ехать на реку Майну. Много было у новых заволжских помещиков хлопот с получением пожалованных им царём крестьян. Мужики неохотно шли на выселки в новые места, где всё надо было делать заново: ломать сохой целину, строить барину дом и подсобные избы и самим вить собственное жильё.

После впадения в неё Камы Волга стала полноводней, струг пошёл скорее, но унылости и пустынности на берегах прибавилось. Из селений заметны были только Тетюши, а дальше простиралось утомляющее взгляд безлюдье. Отец Никифор с тревогой вглядывался вперёд, ожидая увидеть Синбирскую гору. И вот она показалась за одним из поворотов реки чёрным дымным облаком.

– Синбирск! – сказал кормщик. – Дошли, слава те Господи!

К концу июня 1648 года на плоской вершине Синбирской горы появилась большая проплешина. Сосновый красный лес на месте строительства крепости был повален, каждый ствол разделён на нужные размеры и ошкурен, сучки, обрубки и кору работные люди сгребали в большие кучи и сжигали. Синбирская гора постоянно дымилась, как жерло вулкана, и за много вёрст вокруг этот дым сообщал, что на берег Волги пришли государевы люди и начали строить пограничный град.

Клубящаяся дымом Синбирская гора, ещё без крепости и большого числа ратников, уже начала защищать русские пределы от возможных набегов степняков. Казачьи станицы доносили воеводе Хитрово, что в Заволжье заметно оживлённое движение небольших отрядов степных людей, которые то тут, то там проведывают русскую границу и её стражей на прочность и бдительность. Как правило, степняки избегали прямых встреч и стычек с казаками, но однажды это случилось.

Станица Сёмки Ротова, числом в два десятка казаков, проведывала за Волгой луговое место, называемое Чердаклы, известное тем, что на нём любили размещать свои становища степные люди ещё со стародавних времён хана Батыя. Здесь отдыхало монгольское воинство после разгрома Булгара, копило силы перед тем, как обрушиться на Русь.

Казаки уже более месяца мотались за Волгой, но это им не было в тягость. Обычно они разбивали на неделю стан в каком-нибудь пригожем месте, на берегу реки, и отсель совершали ежедневные выходы то в одну сторону, то в другую. Людей они встречали редко, заволжская окраина была безлюдна. Иногда казакам попадались странники, которые шатались по степи без всякой цели и злого умысла. При себе у них ничего не было, разве что немного соли, два-три сухаря, пара рыболовных крючков и ножик со сточенным лезвием. Казаки их не задерживали, давали сухарей и отпускали на все четыре стороны, пусть идут, может, где-то и набредут на своё счастье.

Прогулявшись по степи, казаки купались в реке, мыли коней, иногда полоскали пропотевшие рубахи и портянки, которые развешивали на кустах ивняка. На костре ключом закипала в котле вода, кашевар сыпал в неё крупу, а после клал свежепойманную рыбу. Это варево называлось ухой, которую казаки уплетали за обе щеки с размоченными сухарями. Каждый старался наедаться от пуза до следующего вечера, по-настоящему казаки ели один раз в день, днём голод утоляли сухарями и водой.

После ужина казаки занимались каждый своим делом: кто, достав из сумы иголку с дратвой и шило, чинил прохудившийся сапог, иной направлял на оселке лезвие сабли, другой проверял огневые припасы – пороховницу с зельем и кусаные пули, третьи осматривали своих коней, заметив рану или болячку, смазывали их дёгтем.

Своих казаков Сёмка держал в строгости, не давал им разбаловаться, ему нравилось начальствовать над людьми. Поначалу казаки пытались устроить игру в зернь, и Сёмке это страшно не понравилось: судьба брата, ставшего убийцей во время этой потехи, прошла и через него. Заметив, что четверо казаков собираются метать кубарь, он пришёл в бешенство, схватил плеть и отстегал игроков со страшной руганью. Казаки считали Ротова за спокойного и мирного парня, но после этого случая стали поглядывать на него с опаской.

Хотя Сёмка и был начальником, но сторожевой службы он не избегал, в очередь был ночным караульщиком на стане. В этот раз ему выпало не спать в предрассветное время. Он встал с войлока, свернул его и пошёл к реке умываться. Трава и мелкие камушки кололи избалованные сапогами подошвы ног. Сёмка подвернул штаны и зашел в воду по колено. Было зябко, предутренний ветерок пошумливал в камышах и морщил речную гладь. Хватая пригоршнями воду, он умылся и вышел на берег.