– Знаю я про отца. Перед тем, как нас забрали к Гоше, дед Матвей мне рассказал про похоронку, которую ты скрыл от меня. Спасибо тебе сын, за то, что жалел ты меня, боль страшную один вынашивал. Понимал ты, как отца я любила, и удар этот я бы не выдержала тогда. Время прошло сынок, и боль утихла в сердце.

– Меня, зато боль жжёт калёным железом, – закручинился Гриша.

Гоша стоял каменным истуканом, потом прошёл два шага, опять застыл изваянием.

Прасковье было тяжело объяснить сыну Грише, что надо подумать и принять решение правильное в сложившейся ситуации. Она понимала, что сын не откажет ей не в чём, но она и понимала то, что своей просьбой она обрекает младшего сына на жизнь без его мечты. А, разве можно отнять у ребёнка его мечту? Он такой же её сын, как Гоша. Как разделить эту любовь между ними, не раня сердце каждого из них? Варя. Она вообще не причастна ни к чему. Прасковья, пересилив себя, попыталась объяснить Грише:

– Видишь ли, сынок, не всё просто теперь, как кажется. Гоша нас к себе забрал, одел, кормит, заботится о нас с Варей. Тесть у него большой человек по должности и сам Гоша вверх по службе пошёл. Что теперь делать? Мне вас обоих жалко, а больше всех Вареньку. Она благодаря Гоше жизни стала радоваться, светится от счастья.

Гоша смолчать уже не смог. Его так и распирало влезть в разговор. Он знал, что брат не подымет руки на свою кровь, главное надо разжалобить его сердце. Но Гоша не смог найти этих добрых слов, как и не пытался мысленно представить, о чём он будет говорить с братом. Он попытался по-доброму начать объяснение, но в итоге говорил со злобой и раздражением:

– Так получилось у меня, по-другому не вышло. Ты, что думаешь, пойду я, повинюсь и меня, пожалеют? Нет! Спросят, почему партия не проявила бдительность. У всех головы полетят. Я ведь не просто лежал на печи, я все годы мучился с этим камнем на сердце. Из забоя еле ноги выносил, не доедал, как все, работал не покладая рук своих. Да, совершил я ошибку в своей жизни, смалодушничал, так я за всё заплатил своим страхом и работой вместе со всеми. Иди, расскажи в Москве правду свою. Всех за твою правду под одну гребёнку причешут.

Гриша сначала вспыхнул, сжал кулаки, но успокоил себя через силу и произнёс:

– Это моя, правда? Мне казалось, что, правда, эта, наша. Спасибо тебе брат за матушку и сестру, облагодетельствовал. Ты совесть свою с детства потерял. Трус ты. Ты даже себе в этом признаться боишься. Что хорошо живётся, когда совести нет? Я ради вас готов умереть, но жить-то, как?

– Ты Гриша сам понимаешь, что разрушить всё можно быстро, а создать новое, может уже и не получится, – стонал Гоша гробом не зарытым. – Мама хорошо живёт, сестра учится, счастливая, сын у меня растёт. Ну, давай всё сломаем ради справедливости к тебе. Мать по миру пойдёт с сестрой, а то, гляди и, в лагеря отправят. Сын мой в детский дом попадёт, жену осудят, тестя тоже не пожалеют, хоть и начальник он большой.

Гриша уже не хотел продолжать беседу и, как бы подводя итог, бессмысленному разговору, спросил Гошу:

– Что ты мне предлагаешь ответить там, в Москве, чтобы жить можно было хорошо?

Прасковья, сидевшая на краешке чемодана, встала, вытирая слезы, подошла к Гоше. Гриша смотрел на мать, сидя на траве и вдруг почувствовал, что больше никогда её не увидит. Не увидит ту, которую любил с детства. Ту, которая тёплыми словами сглаживала его детские обиды, которая была для него всем тем, что связано со словом мама. Глаза ему застилали слёзы и сквозь пелену горечи, он слышал лишь слова женщины, которая холодной рассудительностью резала ножом по его сердцу.

Прасковья, превозмогая боль от произносимых ею слов, тихим голосом сказала:

– Ты прости меня сынок, но брат твой прав. Судьбу не переделаешь, иначе всё прахом пойдёт.

Гриша с изумлением смотрел на мать. Руки у него заходили ходуном. Гриша встал с травы, достал папиросу, прикурил и смотрел на мать, чувствуя почему-то себя виноватым. Он не мог ещё понять, почему у него возникло это ощущение вины? Оно катило изнутри тела холодком и мурашками разбегалось по спине, отдавая физической болью в ране под коленкой.

– Ты ещё молодой Гриша, – произнесла приговором Прасковья, – судьбу свою построишь. Мне ничего не надо в этой жизни. Мне главное, что вы живы все. Отец ваш жизнью пожертвовал ради нас. Я, готова жизнь свою отдать за вас, но этим сейчас не поможешь.

– Что тебе Гриша далась правда эта? – разухабился Гоша. – Варьку ты же любишь. Всё время говорил о том всем и дрался за петушки для неё. Теперь что, разлюбил сестру свою и готов ради правды своей всех по миру пустить?

Гриша опустил голову на руки и уже, чувствуя холод разговора, произнёс:

– Матушкой и сестрой прикрываешься. Что ж теперь, мне клевету принять на себя, что, мол, я не я? Сказать, что я имя твоё забрал. Как жить-то мне дальше? Ты умный Гоша, придумал, как уйти от войны, так придумай, как от правды моей мне избавиться, чтобы я рот не открывал. Так может умереть мне и не думать, что не достоин я имени своего, которым меня отец наш нарёк?

Гоша заволновался, облизал языком пересохшие губы. Прасковья вытерла слёзы платком и промолвила:

– Скажешь в Москве, что вы родились вместе в один день. Нарекли брата твоего Григорием, а тебя Георгием. Ты разницу имён не разумел и когда выправляли тебе бумагу в военкомате, то не поняли разницу эту и написали, что ты Григорий. Ты подумал, что так и надо. Когда я вас родила, об этом одна тётя Глаша из всего села помнит. А выпись церковную отдашь начальнику своему и скажешь, дали матери две выписи. Мать одну потеряла в войну. Церковь ту, что стояла у станции в лесу, где вас крестили, Гоша сказал, разбомбили немцы.

Прасковья достала из-за пазухи своего платья сложенный вчетверо листок жёлтого цвета и протянула Грише. Гриша шагнул к матери, взял листок из её рук, положил его в карман своих брюк.

– Уезжай в свою Москву, – сказал Гоша, – я тебя отвезу в Ташкент, прямо на вокзал. Не надо, чтобы нас с тобой вместе здесь люди видели. Я у тебя прощение не прошу. Ты меня, конечно, люто ненавидишь после всего, но мне и не надо твоего прощения. Чтобы сердце твоё спокойно было, ты думай, что всё это делаешь ради матери и сестры своей.

Гриша скрипнул зубами и сердцем порезанным сказал:

– Ты брат мне, как нож к горлу поставил. Одна моя жизнь против всех ваших.

Прасковья отвернулась от Гриши. Гоша взял мать под руку, подвёл её к машине, открыл дверь, помог сесть ей на переднее сиденье.

Любовь отца к матери перешла с кровью к Грише и колола в сердце занозой. Он надел пиджак, кепку, взял чемодан, сел в автомобиль на заднее сиденье.

Гоша сел за руль машины, завёл двигатель. Машина, переваливаясь на ухабах, поехала в сторону города. Гоша Медведев ещё не знал, что он потерял мать своего сына и встреча с братом ему покажется знамением.

***

Гриша сидел на скамейке в ожидании поезда у входа в вокзал, потом встал со скамейки и пошёл по направлению к складским помещениям от нечего делать.

К складам подъехал грузовик. Передок у машины был разбит. Из кабины вышел Казбек, с другой стороны кабины вышел комиссар поезда. Вокруг вагонов роилась охрана.

Гриша посмотрел в сторону Казбека, обратил внимание на знакомую фигуру. Казбек бежал к поезду. Грише напоминала крепкая фигура и не бритое лицо человека из его прошлой военной жизни, и он произнёс мысли вслух:

– Лицо знакомое. Что-то мне последнее время всё мерещится; то цыганка на вокзале, в Москве, теперь Казбек померещился. – Гриша смотрел в след бежавшему мужчине и дополнил, усмехнувшись: – К деньгам, наверное.

1952 год. Сентябрь.

Гриша ехал в вагоне ресторана поезда. Колеса мерно отстукивали километры, приближающие его к конечному итогу поездки, Москве. Гриша сидел за столом с двумя мужчинами, познакомившись с ними в поезде и, как водится в дальней поездке, общался, просто так, для времени провождения. Познакомился он с ними в тамбуре, где один из них тридцати восьми летний Владимир, начальник одной из продовольственных баз в Ташкенте курил, дымя папиросой в лицо своему спутнику Анатолию из Москвы, пятидесятилетнему специалисту по наладке поточных линий на заводах, рассуждая при этом, на тему жизни.