– Не знаю точно. Единственное могу сказать – она очень худая, с короткими, как у мальчика, волосами. Хотя волосы ей могут нарастить с помощью зелий.

– Что-то еще есть про девушку?

– Очень молода и у нее ярко-синие глаза.

«Словно зачарованные озера в горах Гримлеи», – добавляю про себя, вспомнив, как наклонился над лежащей в телеге чудовищно грязной полумертвой девочкой, и вдруг она распахнула свои глазищи. Уставилась на меня в упор, ничуть не испугавшись нависшей над ней зловещей фигуры в темно-сером плаще. Прошептала: «Прощай, инквизитор», – снова опустила длинные ресницы и уплыла в свою дрему…

– На связь выходи при первой необходимости. И запомни, никто не должен знать, что в девушке заинтересована инквизиция, – добавляю жестко.

Отпустив агента, встаю и прохаживаюсь по кабинету – устал сидеть. С самого утра разбираю документы и читаю донесения. Неспокойно в королевстве. Тяжко подданным под ненавистной дланью короля Цварга Вечного. «Бесконечного Цварга», как его прозвали в народе.

То там, то здесь вспыхивают очаги мятежей, с которыми приходится разбираться. Главное, не дать им разрастись, и не дать узнать о них безумцу на золотом троне. Иначе уже всем привычная королевская тирания мгновенно превратится в кровавый террор, во главе которой будет стоять Великая инквизиция…

Я прошелся вдоль шкафов, забитых папками в тяжелых кожаных переплетах – личными делами заговорщиков и мятежников, скопившимися у меня за долгие годы. Сколько их? Десятки, сотни… Много, очень много, а будет еще больше, если… Стук в дверь обрывает мои мысли.

– Мой лорд, новое письмо из канцелярии императора Шелая.

На пороге вырастает мой помощник. Его лицо не закрыто маской – он не инквизитор, просто служащий. Глаза юнца горят восторгом и желанием быть полезным королю и лично мне. Мне, второму лицу королевства, тенью стоящему за плечом Цварга Вечного, его преданному рабу и цепному псу, Главному королевскому инквизитору.

Отпустив помощника, разворачиваю письмо. Снова задумчиво хожу по кабинету и, остановившись у стола, где лежит первое императорское послание, усмехаюсь:

– Что же ты такое, девочка Федерика? Простая служанка принцессы Маури, за возвращение которой Шелай предлагает такую же награду, как за свою дочь…

***

Лена-Федерика

Женский голос визжит, противно бьет по ушам, не давая досмотреть сон, потом начинает рыдать.

– Господин, я ничего не знаю! Она встала, а потом упала и ударилась головой. Я не виновата, что она такая дохлая!

– Убрать ее, – голос Али спокоен, но женщина начинает вопить совсем уж истошно.

– Господин, сжалься. Я ни при чем!

Постепенно вопли удаляются, и в наступившей тишине Али размеренно произносит:

– Федерика, открывай глаза.

 Шаги и движение возле моей головы. На лоб ложится жесткая ладонь.

– Ты отлично притворяешься спящей, Федерика. Полезное умение, но со мной оно бессмысленно.

Открываю глаза, морщась от слишком яркого света. Надо мной лицо Али. Между бровей хмурая складка, в глазах мелькает злость. На меня? Или на ту, что толкнула меня? Интересно, сколько я провела без сознания?

– Попробуй сесть. Целитель сейчас принесет лекарство и заберет тебя в лазарет – пока побудешь там. Но до его прихода мне хотелось бы с тобой поговорить.

Упираюсь ладонями в топчан и пытаюсь сесть. Али не помогает, просто смотрит, словно оценивает, насколько я дееспособна. Интересно, если я не смогу подняться, меня в канаву к землюкам отправят? Надо хоть узнать, что это за твари такие…

– Молодец, девочка. Живучая, – Али одобрительно хмыкает, когда я с трудом, преодолевая головокружение, сажусь и пытаюсь сконцентрироваться на его лице.

Сначала получается плохо – перед глазами все плывет и колышется. Но постепенно окружающие предметы обретают некоторую четкость.

– Что с ней будет? – спрашиваю про девицу, что толкнула меня.

– Тебе не все ли равно? Или хочешь быть уверена, что твою обидчицу как следует наказали? – губы работорговца растягиваются в белозубом оскале.

– Не знаю зачем. Может, чтобы понимать, чего можно ждать от тебя, Али.

– Лучше ничего не жди. Тогда избежишь многих разочарований, – он делает шаг к кровати и теперь стоит, почти нависая надо мной.

Я поднимаю к нему лицо и произношу:

– Не бойся разочаровать меня, работорговец. Мои ожидания относительно тебя и так невысоки.

Повисает пауза. Я опускаю голову, с ужасом понимая, что сейчас моя жизнь точно закончится. И не верю своим ушам, когда над головой раздается смех.

Отсмеявшись, Али наклоняется надо мной. Его дыхание касается моей макушки, скользит сзади по шее, вызывая неконтролируемые мурашки. Еще несколько секунд, и его ладонь ложится на мою голову, нежно гладит, запускает пальцы в волосы, собирает пряди в кулак и резко дергает, заставляя меня запрокинуть лицо вверх. Прямо передо мной оказываются его побелевшие от ярости глаза.

Он наклоняется еще ближе и, почти касаясь губами моего лица, ласково шепчет:

– Знаешь, кто больше всего пользуется спросом у моих покупателей? Больше всего они ценят молоденьких красивых рабынь, у которых вырезан язык, Федерика…

Следующие несколько дней я провожу в лазарете. Все время лежу, притворяясь спящей, и пью бесконечные травяные отвары. Есть ничего не могу – меня мутит от одного запаха еды. Когда меня тормошат и требуют открыть глаза, послушно открываю, сажусь, молча выпиваю принесенное, снова ложусь и закрываю глаза. Я не хочу ни с кем разговаривать и никого видеть. Когда целитель берет меня за руку, мне становится неприятно – от его ладоней идет живое тепло, которое меня раздражает.

Мечтаю только об одном, чтобы меня оставили в покое. Дали возможность лежать, закрыв глаза, или тупо разглядывать виднеющийся в окне краешек бело-голубого неба. Больше мне ничего не нужно.

Наверное, это пик душевного кризиса. Самый ужасный период первых дней в новом мире, когда я словно сдуваюсь, потеряв всякое желание сражаться за подаренную мне жизнь. Я по-настоящему готова умереть, потому что не знаю, зачем она мне нужна, эта жизнь рабыни. Когда умом я понимаю, что нужно бороться. Надо есть и надо двигаться, но желания что-то делать нет совершенно. Поэтому меня раздражает все, что мешает спокойно заснуть и не проснуться…

Странно, но единственный человек, кого я хочу видеть в эти дни, это Али. Не знаю почему, но мне кажется, что он может заставить меня жить. Возможно, дело в жестокости, которая исходит от этого мужчины и которая вызывает у меня протест и желание бороться. Или в его взгляде, который я иногда ловила на себе, пристальном, изучающем, который тоже будит в моей душе желание жить. Не знаю… Но работорговец ни разу не пришел, а спрашивать о нем я не хочу…

С каждым днем целитель Лазарис становится все мрачнее. Проверяя мой пульс или водя над телом руками, хмурится и грозит мне плетьми, если я не пойду на поправку. Я каждый раз тихо смеюсь и обещаю исправиться, но есть по-прежнему не могу – стоит почувствовать запах пищи, и меня начинает выворачивать.

Наверное, я бы так и зачахла – почти неделя на одних отварах привела к тому, что я уже и сажусь без посторонней помощи с трудом. И радуюсь, что мне осталось недолго. Но однажды я все-таки спрашиваю про Али…

На мой вопрос целитель хмурит седые брови и ничего не отвечает. Протягивает чашу с очередным питьем и молча ждет, пока она опустеет. Лишь после этого неприветливо произносит:

– Хозяин в отъезде. Хорошо, если к его возвращению ты будешь здорова. Иначе можешь не выдержать таврение.

– Что? – мне показалось, что я ослышалась.

Тавро, это ведь такое клеймо с определённым рисунком. Его раскаляют и прижимают к коже, чтобы остался выпуклый знак. В Америке времен освоения Дикого Запада так помечали скот его владельцы. Получается, здесь люди тоже скот?

– Таврение. Клеймо тебе поставят, как всем рабам, – раздражённо отвечает старик целитель и, тяжело ступая, идет к двери. На пороге останавливается и задумчиво окидывает меня взглядом.