Моя соседка фыркает, но послушно замолкает, видимо, авторитет старшей по должности здесь непререкаем. Я тем более молчу и решаю последовать совету и обуться. В ладони по-прежнему крепко сжимаю то, что дал Лазарис, напряженно размышляя, как бы посмотреть, что там. Пальцы просто зудят от нетерпения развернуть тряпицу, но я сдерживаю глупое желание. Все равно ничего не разгляжу в темноте, а другие могут заметить, что у меня что-то в руках.

Поэтому, копаясь с сандалиями, я осторожно забираюсь рукой под подол платья и засовываю сверток в маленький кармашек, который вчера пришила к панталонам, выполняющим здесь роль трусов. Не знаю, зачем я его сделала. Просто сидела, и вдруг в голову стукнуло, что так нужно. Нитки и иголка у меня были – как раз накануне зашивала дырку на подоле. Оторвала клочок ткани от простыни и смастерила потайной карман. Как знала, что пригодится. Затолкав сверток в надежное место, еще вожу руками по ремешкам сандалий, проверяя, крепко ли завязала, и выпрямляюсь.

В повозке становится светлее – солнце уже взошло, и его лучи сквозь щели пробираются внутрь кузова. Теперь я могу хорошо разглядеть остальных девушек. Все сидят молча, явно нервничая.  Кто-то кусает губы, кто-то беспокойно сжимает пальцы или перебирает браслеты на запястьях. Браслеты… У всех на руках их по нескольку штук разного вида и размеров, только у меня ни одного. В доме никто из служанок не носил украшения, значит их выдали сейчас, перед побегом… Наверняка они чем-то важны…

– Почему у меня нет браслетов? – требовательно спрашиваю, глядя на старшую служанку.

Она недовольно режет меня взглядом, но сказать ничего не успевает – снаружи раздаются крики и громкая ругань. Наша повозка тормозит, да так резко, что мы, словно кегли, валимся друг на друга и на пол.

– Что там?! Что случилось?! – раздаются испуганные возгласы. Девушки начинают подниматься, цепляясь за соседок и за лавки и испуганно тараща глаза.

– Ну-ка заткнулись и сидим спокойно! – вполголоса рявкает старшая.

 Все поспешно рассаживаются по лавкам и замолкают. Да уж, с дисциплиной у слуг работорговца все просто железно! Респект и уважуха, как говорит молодежь…

– Что бы ни происходило, все молчат. Говорить буду я одна, – добавляет старшая и пересаживается к выходу из повозки. Оборачивается ко мне: – Сядь напротив меня, Федерика. Держи руки так, чтобы было видно, что у тебя нет клейма, поняла?!

Я послушно пересаживаюсь, кладу руки на колени, развернув запястья тыльной стороной наверх и напряженно застываю. Тревожные мысли мечутся в голове. В груди что-то беспокойно ворочается, и от волнения меня начинает потряхивать так, что руки буквально подпрыгивают на коленях.

Старшая вдруг наклоняется ко мне. Берет мои ладони в свои, пристально смотрит в глаза и тихо произносит:

– Успокойся, Федерика. Я не знаю, что там. Но, может быть, что от твоего поведения зависят жизни всех нас.

Я завороженно смотрю ей в глаза и молча киваю. Глубоко вдыхаю и медленно-медленно выдыхаю, представляя, как мое беспокойство уходит вместе с отработанным воздухом.

– Умница, – кивает старшая, отпускает мои руки и выпрямляется.

Позади повозки раздаются шаги нескольких пар ног, мужские голоса, и чья-то рука отодвигает тяжелую ткань на входе…

– Куда лезешь! Права не имеешь! – рычит наш возница, и рука, отодвигающая полог, останавливается.

– У стражи приказ досматривать все повозки!

Мы со старшей переглядываемся, и вдруг ее глаза в ужасе округляются. Она показывает пальцем на мою голову и сдавленно шепчет:

– Твои волосы! Обрезанные!

Я хватаюсь за свои короткие прядки и мысленно ахаю – хотя мне уже начали давать зелье, ускоряющее рост волос, они лишь чуть ниже ушей. Беда в том, что в этом мире отрезать волосы могут только рабыне или преступнице – это мне лекарь рассказал.

Таращу на старшую испуганные глаза, и в этот момент кто-то из девушек кидает нам платок. Старшая хватает его и молниеносным движением накручивает мне на голову, прикрывая остриженные волосы. Вся повозка дружно выдыхает, и мы снова начинаем прислушиваться к происходящему снаружи.

– Права не имеешь! В повозке приличные женщины из моего дома, на свадьбу их везу, – это рычит наш бритоголовый возница, и полог снова задергивается.

Короткая пауза, и второй голос подозрительно тянет:

– Женщины из твоего дома? Да я тебя знаю! Ты у Али Меченого служишь. Откуда у раба свой дом?!

– Ты, огрызок хвоста грикла! Где ты у меня рабское клеймо нашел?! Зенки с утра залил и не видишь дальше своего носа, болван! – орет бритый.

Уй-й! Сейчас он разозлит мужика, и тогда обыск нам обеспечен!

Словно подтверждая мои слова, стражник ледяным тоном произносит:

– Оскорблять меня вздумал?!

Старшая в отчаянии закатывает глаза и сквозь зубы стонет:

– Идиот Евлин! Пропадем же!

Секунду я смотрю на нее, затем решаюсь – встаю и отдергиваю полог. Прикрываю рукой глаза и несколько секунд жмурюсь от ударившего в лицо солнца. Перевожу взгляд на стоящих у повозки мужчин – бритого Евлина и высокого плечистого стражника лет тридцати в кожаных доспехах. У обоих злые лица. Стражник держится за рукоять короткого меча, Евлин положил ладонь на висящий на поясе нож.

Делая вид, что поправляю платок, я разворачиваю руку запястьем наружу, и взгляд стражника цепко впивается в мою гладкую, без отметины рабского клейма, кожу.

Я робко улыбаюсь, опускаю глаза и шепчу:

– Дядюшка, что случилось? Бабушка волнуется, у нее опять заболело сердце…

Из-под ресниц смотрю на задумчивое лицо стражника. Он тоже смотрит на меня: взгляд карих глаз пробегает по моей одежде, обуви, проходится по щиколоткам, коротко задерживается на них и неспешно идет вверх. Обжигает кожу на плечах, шее и застывает на лице. Несколько секунд мы смотрим друг на друга: я – из-под ресниц, он, не скрываясь, – в упор.

Мои губы чуть растягиваются в легкой улыбке, и, затрепетав ресницами, я в смущении опускаю глаза.

– Племянница, немедленно скройся! – рявкает Евлин и тянется задернуть полог.

– Но бабушке плохо, дядя! – я округляю глаза и беспомощным оленьим взглядом смотрю на застывшего стражника.

Неожиданно из повозки звучит дребезжащий, совершенно старческий голос:

– Что там, внучка? Когда же мы поедем? Ох, мое сердце!

– Простите, бабушке плохо – она совсем старенькая и очень слаба. Но так хотела побывать на свадьбе своей любимой внучки, что папа не смог ей отказать… Возможно, это ее последнее желание, – шепчу я несчастным голосом.

Снова робко улыбаюсь задумчиво глядящему на меня стражнику. Бросаю предупреждающий взгляд на хмурого Евлина и скрываюсь в повозке, плотно задернув за собой полог. Падаю на лавку, и мы со старшей напряженно таращимся друг на друга – не сделала ли я хуже?

Несколько секунд томительной неизвестности, и вдруг стражник спрашивает у Евлина:

– Твоя племянница уже обещана кому-то?

– Нет еще. Слишком молодая, только пятнадцать исполнилось, – буркает бритый.

– Передай ее отцу, чтобы никому не обещал – за ней придут из дома Маврис.

– Себе берешь? – мирным голосом спрашивает наш возница, словно обсуждает покупку курицы или овцы. – Или кому?

– Себе, – так же спокойно отвечает стражник, будто не он минуту назад был готов порубить Евлина на куски, добавляет: – Поезжайте. Если кто-то захочет остановить, покажешь вот это…

Звуки шагов, повозка вздрагивает, когда грузный Евлин забирается на передок. Бич щелкает, мы трогаемся места.

– Всем сидеть молча! – шипит старшая, и девушки послушно закрывают рты.

Я пересаживаюсь на свое старое место рядом с Ванисой, закрываю глаза и некоторое время так сижу, чувствуя, как мало-помалу отпускает напряжение. Несколько минут гробового молчания, и вдруг тишину внутри повозки разбивает тихий голос старшей: