Выделенные в «Критике чистого разума» двенадцать категорий сгруппированы по три (например, «единство», «множество», «целокупность») и это не подлежит у автора «Феноменологии» критике. Наоборот, отсюда и начинается та самая триадичность, ставшая настоящим новым познавательным орудием у последующих представителей немецкой классической философии. Однако все вместе эти двенадцать категорий лишь сведены в одну таблицу, где поставлены вместе без попытки вывести их друг за другом (вместо того, чтобы быть положенными, остаются всего лишь рядоположенными или внеположенными). Это и дает повод для упрека: безжизненная схема вместо изображения их в текучих понятиях; вместо раскрытия их содержания через порождение друг другом реализуется табличное задание, равнозначное, по мнению Гегеля, развешиванию ярлыков на коробки и банки в бакалейной лавке (сам он пребывает в абсолютной уверенности, будто в его философии такой недостаток полностью преодолен). Видимо, небесполезно будет также пояснить имеющуюся здесь фразу «возведена в свое абсолютное значение». Немного найдется авторов, кто ограничится столь коротким выражением для высказывания своей столь важной мысли. Если бы мы хотели передать более пространно смысл этой фразы, то могли бы сказать примерно так: триадичность возводится в ранг настолько глубокого основоположения, что у нее самой уже не может быть обоснования, и потому ее надо считать некоторым абсолютом. И имеющееся здесь же замечание насчет того, что через усовершенствование взгляда на триадичность «была установлена подлинная форма в своем подлинном содержании и выступило понятие науки», для начинающих скорее всего покажется непонятным ввиду своей краткости. Речь здесь идет об открытой Гегелем и отстаиваемой им диалектической связи формы и содержания, опирающейся на понятия становления, равенства с собой и прочие. В общем, критическое замечание Гегеля сводится к утверждению, что после возникновения более гибкого и, значит, более разумного подхода к триадичности последняя стала по-настоящему теоретическим орудием и тем самым проложила дорогу к подлинной научности, стало быть, относить к таковой понимание ее Кантом уже нельзя.
«Выходит из себя», «возвращается в себя». Поскольку изложение представляет собой дедукцию и все, следовательно, извлекается из каких-то единых оснований, то в широкое употребление входят выражения вроде «отделяет себя от самого себя» или, наоборот, «возвращается к себе», «уходит в себя». Тут ведь и богословие, если бы оно строго придерживалось такого понимания, должно было бы видеть в мироздании не что иное, как игру бога с самим собой. Видимо, надо согласиться, что, если иметь в виду универсальную систему знания, то такой, пусть и неудобный для нас, лексикон получает немало оснований. Ведь даже и философские скептики, отвергающие самую возможность познания как такового, все свои возражения извлекают из той же познавательной способности и потому в их лице познание и в самом деле отделяет себя от самого себя. Их оптимистические оппоненты опять же лишь стараются найти неточности и несогласованность в их воззрениях, но не отвергают их как что-то совершенно чуждое разуму. Правда, такая манера представлять совершенствование воззрений через дискуссию, являясь более точной с точки зрения общефилософской, усложняет работу мысли в повседневных научных и практических делах. Нам удобнее думать, что оппонент заблуждается, потому что лишен познавательной способности вообще. Мы всегда отдаем себе отчет в том, что такое, пусть и молчаливое, уничижение противящейся вам стороны есть сильное преувеличение, однако ради конкретной исследовательской практики в качестве методологического допущения оно все же оправдано. Но в то же время нельзя не видеть, что и выдвинутый в «Феноменологии» подход не может быть отвергнут полностью, независимо от достигнутого с его помощью итога.
«Равенство с собой». Производным от указанного дедуктивного подхода оказывается и выражения, в которых в качестве итога устремления к истине на том или ином этапе провозглашается равенство предмета с самим собой или равенство истине. Равным образом и, наоборот, неполное и несовершенное знание означает неравенство истине или себе самому; может предмет оказаться также отчужденным от себя самого, может и впасть в различие, которое не есть различие (после изучения). Понимание этого облегчится, если вспомнить, что для объективного идеалиста вся познавательная деятельность разыгрывается на поле одной и той же реальности (нам следует избегать употребления слова «субстанция», поскольку оно приобретает у Гегеля специальный смысл), выступающей то вроли чего-то идеального (сознание, самосознание), то в роли чего-то предметного или сущего. В таком случае истина, понимаемая обычно как соответствие знания предмету будет и в самом деле представляться как слияние того и другого в одно. Только что появившийся в поле познания предмет называется достоверностью самого себя. Он может быть явлен в ощущениях (быть сущим), в рассудке и так далее. Но по мере изучения открывается как равный истине или даже как сама истина, ибо он теперь не соответствует чему-то вне его, а слился с тем, чему должен был соответствовать.
Вот пара отрывков, способных, как представляется, послужить поясняющими образцами по затронутой языковой особенности. В разделе «Разум» при обсуждении темы целесообразности, то есть такой деятельности, когда вовне создается то, что было запланировано, стало быть, уже имелось в сознании: «Следовательно, то, чего органическое достигает благодаря движению своего действования, есть оно само; и то, что оно достигает только себя самого, и есть его чувствование себя. Правда, тем самым имеется налицо различие между тем, что оно есть, и тем, чего оно ищет, но это только видимость различия, и благодаря этому оно само по себе есть понятие. Но точно так же обстоит дело с самосознанием – оно различает себя от себя таким способом, при котором в то же время не обнаруживается различия». В разделе «Дух» о благородном сословии и его жертвенном служении долгу (в отношении к высоким ценностям оно невправе быть равным простонародью): «Если бы, таким образом, благородное сознание определило себя как такое сознание, которое находится в равном отношении ко всеобщей власти, то истина его, напротив, заключалась бы в том, что в своем служении оно сохраняло бы для себя свое собственное для-себя-бытие, а в подлинном отрешении от своей личности было бы действительным снятием и разрыванием всеобщей субстанции. Его дух есть отношение полного неравенства, которое состоит в том, что, с одной стороны, в своем почете оно сохраняет свою волю, а с другой стороны, в отказе от нее оно отчасти отчуждает себя от своего „внутреннего“ и становится высшим неравенством себе самому, отчасти же подчиняет себе этим всеобщую субстанцию и делает ее совершенно неравной себе самой». Под субстанцией здесь подразумевается народ, а ее субъектом (всегда выступающим в сопряжении с субстанцией) в таком случае надо иметь в виду правительство.
Вообще-то обращение с предметом как равным и неравным себе восходит к аристотелю, хотя основания для этого у него немного иные. Там это начинается с указания на особый вид отличия (называемого теперь, когда о нем вспоминают, чаще всего инаковостью). Любая вещь, поменявшая, скажем, цвет, или дерево в момент плодоношения и в момент листопада, море в штиль и в бурю остаются теми же самыми, хотя в нашем взаимоотношении с ними они становятся иными. В подобных случаях «об одном и том же, – поясняется в „Категориях“ Аристотеля, можно сказать, что оно по отношению к себе бывает [в разное время] разным…, например, тело, будучи белым, в настоящее время называется белым в большей степени, чем прежде, или будучи теплым – в большей и в меньшей степени теплым». (Аристотель, «Категории», глава пятая). Так можно ли признавать одними и теми же все многоразличные предметы вокруг нас, если в них всегда можно найти какие-нибудь изменения? Отвечать тут можно только противоречивой по форме фразой: они и равны самим себе, и в некотором смысле неравны.
