Примерно до полуночи продолжалось знакомство Омара с артистами цирка. После полуночи же все потихоньку стали расходиться по своим вагонам, дабы не возбуждать лишнего подозрения со стороны Буайяра. Поезд тронулся и продолжил путь до Лиона, который был почти в двух днях пути. Снега за окнами становилось все больше, что вселяло в артистов надежду встретить Рождество в одном из городов, украшенных снегом. В рождественские дни в цирке устраивались особо красочные и пышные представления. На кухне готовились рождественские сладости, а детишкам посетителей бесплатно раздавали подарки от имени Пьера Сеньера. От этого и детишки, и их родители пребывали в восторге, сопряженном с удачей и радостью от того, что им удалось попасть в цирк. Поскольку в такие дни цирк напоминал современный музей, наполненный туристами из всех стран мира. Судя по скорости движения поезда, цирк прибудет в Лион не раньше 18 декабря, это значит, что именно в Лионе состоится рождественское представление «Парадиза», потому что меньше недели ни в одном городе цирк не проводит, особенно в городах крупных, с населением свыше ста тысяч человек, как Милан, Рим, Мюнхен, да тот же Марсель, в котором «Парадиз» задержался на две с половиной недели.
Возвратившись к себе в вагон, Омар сразу лег на кровать, задумавшись. Что ему думалось, наверное, каждый из вас поймет и догадается, если когда-нибудь оказывался в ситуации, напоминающей ту, в которой очутился наш герой. Неожиданно вдруг ему вспомнилась семья, впервые за все время, что он провел на фрегате, добираясь до Марселя, и за те два дня, что были им проведены уже в цирке. Что происходило в жизни его близких в эти дни, Омар знать не мог, за что страшно переживал, стараясь сейчас представить, будто у них все в порядке, или, хотя бы, не так плохо, как могло бы быть. Впервые вспомнился погибший брат. Однако теперь Омар не винил себя в его смерти лишь в том ключе, что единолично ответственен за это. Он будто стал мудрее, а, может быть, и лицемернее, сам того не замечая. «Но кровь брата», – думал Омар, глядя в потолок, – «лежит не на моих только руках. Солдаты, Жёв, остальные члены семьи, в конце концов! Они все отчасти виновны!» Не подумайте, что Омар переложил почти всю ответственность на других людей и этим продемонстрировал свою мудрость обретенную. Такой поступок мудрости, разумеется, не прибавляет, однако такой именно поступок является самым прагматичным с точки психологического давления человека на самого себя.
Клочки и обрывки каких-то мыслей касательно отца так и кишели в его голове. Кем был для него отец? Если сказать банальное для текстов такого рода слово «всем», то это означает преувеличить в масштабах до того огромных, что высмотреть в этом бассейне лжи толику истинности окажется задачей просто невыполнимой. На деле же отец для Омара не представлял того авторитета, с которого можно было бы смело брать пример, как маленькие мальчики, восхищаясь супергероями, берут с них пример и выдумывают себе всякие суперспособности. Но осознание этого факта пришло к Омару лишь сейчас, когда он, получив возможность, уже сумел сравнить. До этого он свято был убежден в непогрешимости отца, что все действия, совершаемые им, а, впоследствии, и его сыновьями, в том числе и Омаром, несли исключительно вынужденный характер, направленны на избавление от оккупации, на восстановление власти великого султана. Однако пожив среди французов, разузнав все детали, Омар пришел к выводу о том, что этот пожизненный сепаратизм и газават, объявленный самовольно его отцом, без одобрения имамами, не имеет под собой почти никаких логичных оснований, поскольку Алжир уже почти три десятка лет считался владением Франции. Но, как думалось теперь Омару, отец его представлял собою ультраконсервативного мусульманина-воина, ничего, кроме Корана не признававшего. Он жил при султане и был уверен, что всегда будет биться с неверными во имя Мухаммеда, причем исключительно на вражеской территории. Но вдруг, совершенно неожиданно, султан, на которого он молился, показал, насколько на самом деле слаб. Весь Алжир, весь Тунис оказались под властью тех самых неверных, которых клялся резать он, и не оказалось больше священного защитника рядом. Но, для кого к сожалению, для кого к счастью, зверств никаких устроено не было, всем позволили жить прежней жизнью, лишь с тем небольшим, но существенным изменением, что флаг в крепости стал развеваться другой. И что же он сделал, этот молодой воин из клана бен Али? Принял? Нет, принять никак нельзя, это сродни бесчестной смерти. Он – воин, рожденный убивать. Этим он и занялся. Со временем его обычные набеги стали более хитрыми и продуманными. Поселившись почти что в самой пустыне, не принимаемый в клане за радикализм и отвергнутый, как ему казалось, продажной верхушкой имамов-ибадитов, он имел возможность скрыться хоть от самого Аллаха среди песков и оазисов. Потом, заведя каким-то чудом семью, он вырастил семерых безжалостных убийц, таких же, как он сам. Впоследствии потерял из них четверых, сражаясь с отрядами майора Жёва. Узнав, что младший сын, Омар, оказался в плену, он несколько раз безуспешно пытался его вызволить из, как ему представлялось, обители неверных грешников, но возраст дал о себе знать. Тогда он решил послать своего старшего сына с той же целью. Что происходило дальше, вам известно. Но только теперь, уже находясь очень далеко от родного дома, Омар осмелился все это обдумать, достать пыльную шкатулку с семьей из самого дальнего и темного угла своих воспоминаний. В голове у него, однако, стала твориться неразбериха. Он почему-то вспомнил мать, с которой никогда не был по-настоящему близок, как любой ребенок с любящей матерью, поскольку отец это строго пресекал. Вспомнил сестер, которые боялись даже по имени его называть, вечно снуя вокруг матери. Любили ли они его? Любила ли мать своего сына? Любили ли сестры своего брата? У Омара было на это однозначное мнение – разумеется, любили. Однако сумасшедший диктатор-отец, к тому же еще и религиозный фанатик, возымевший себя Салах ад-Дином, умел вполне доходчиво объяснить, что любовь такую необходимо скрывать. И что же для Омара все-таки значила семья? Казалось, здесь уже он и сам не вполне мог ответить на этот вопрос. Семья научила его скорее многим физическим качествам, будь то умение плавать, быстро бегать, драться и ездить верхом (глотать холодное оружие он научился сам). За это также должны идти признательность и благодарность, и они шли. Без этих умений у Омара вряд ли получилось бы дожить до настоящего времени повествования, равно как и вряд ли появилась бы возможность оказаться в гарнизоне Орана, а позднее и в цирке «Парадиз». Но голова Омара, то, что он чувствует, как контактирует с другими людьми, не из семьи, мало их волновали. «У тебя не должно возникать в голове и крохи любой отвлекающей мысли, кроме той, что принесет твоей родине свободу!» – говорил его отец. И поначалу данные слова отца казались ему единственно верной догмой, следовать которой он был клеймен. Но, оказавшись в гарнизоне, посреди французских солдат, пообщавшись с Жёвом, Омар понял, как важно для человека уметь читать, писать, мыслить и взаимодействовать с другими людьми, а не только резать им глотки. Однако он свою семью искренно любил и не хотел для нее каких бы то ни было неприятностей, пускай и вызывающихся чаще всего по причине безрассудства отца, и понимал, что тихая и мирная жизнь для них была более невозможна. Понимал он и то, что, вероятно, поисковые отряды Жёва рано или поздно разыщут жилище семьи бен Али, вернее, ее радикальной ветви.
Омар закрыл глаза, прислушиваясь к стуку колес, к которому никак не мог привыкнуть, больно уж в новинку. Ритмичные покачивания вагона одновременно немного пугали, заставляя слегка вздрагивать, и успокаивали, отгоняя мрачные мысли. Окон у вагона не было, поэтому Омар не имел возможности любоваться зимним пейзажем, но холод, исходивший от неотапливаемых стен (система отопления вагонов была крайне запутана), напоминал ему, что он уже очень далеко от солнечного Орана. Ему не терпелось увидеть снег. Он читал о нем в книгах, знал, что это такое, по рассказам тех же гарнизонных солдат, но вживую ему предстояло впервые его увидеть, что сильно завораживало. И вдруг, от открыл глаза, кое-что для себя, наконец, прояснив. В какой-то тьме, вверху, где-то чуть видно на потолке, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Ему показалось, что он как будто ножом отрезал себя сам от всех всего, связанного с прошлым, в эту минуту. Он решил отныне жить настоящим. Он словно переродился, обретя, обретя новые цели и ориентиры. Не существовать, как говорил он до сего, но жить – ради себя, ради собственного совершенствования.
