К девяти утра приготовления были закончены, и команда терпеливо ожидала прибытия майора Жёва и Омара. Они пока находились в крепости. Омар уже сидел в коляске и ждал отправления, а Жёв еще был в комендатуре – принимал рапорт майора Мирабаля.

– Если мы проследим весь путь наших разведчиков, то обнаружим, что очередной схрон клана бен Али действительно располагался в том месте, которое нам изначально указал Омар.

– Хорошо…

Слушать сухие речи офицера-докладчика, и уж тем более закостенелого кабинетного бюрократа Мирабаля, Жёву было всегда в тягость. Особенно неохотно слушал он его сегодня, поминутно жалея и мысленно причитая, что не ограничился письменным рапортом и позволил Мирабалю говорить.

– Что же касается организационно-бытовой части, то здесь необходимо отметить, что каждое ваше поркчение было исполнено. Поскольку, как вы сказали, в ваше отсутствие в город и гарнизон может нагрянуть инспекция из Алжира, на две недели прекращена работа всех заведений в пределах гарнизона, а военнослужащим запрещено без дозволения командиров его покидать. Также докладываю, что запасы питьевой воды должны в ближайшие двое суток быть пополнены. За неисполнение своих обязательств перед французской армией купец, что поставляет нам воду и иное продовольствие, будет лишен головы. Он пообещал управиться вовремя.

– Хорошо…

Мирабаль басил в размеренном темпе, однако из-за сильной тучности был вынужден сопровождать каждое преложение тяжелой одышкой. Оттого его речь теряла всякую серьезность и походила больше на выступление толстого повара перед посетителями его лавки. Важной особенностью данного доклада было и то обстоятельство, что Мирабаль рапортовал, обращаясь к начальнику, сидя в кресле для гостей и вальяжно расположившись в нем, словно покойный король Луи-Филипп30 перед очередным премьер-министром. Любого другого служащего за подобный формат официального отчета немедля бросили бы на губу, но Мирабаль пользовался своим положением и послаблениями, сделанными только для него Жёвом. Последний как-то отстраненно слушал, изредка реагируя на завершающие фразы безэмоциональным словом «хорошо», казалось, вовсе не вникая в суть рапорта. Он стоял перед большим зеркалом псише овальной формы, высотой около двух метров, и внимательно себя разглядывал, ища всевозможные изъяны в одежде или на лице, подкручивал накрахмаленные усы, перебирал цепи для часов, выбирая между легкой с мелкими звеньями и тяжелой с крупными, примеряя разные монокли и пенсне, думал над тем, надевать ли на мундир все награды, которых у него имелось полтора десятка, или как всегда ограничиться лишь Почетным легионом. В какой-то момент голос Мирабаля стал напоминать Жёву противное жужжание приставучей жирной мухи, от которой никак не получалось отмахнуться. Слушать его становилось труднее и труднее, отчасти также потому, что с каждой последующей подтемой рапорт становился все заумнее и научнее, представляя в основном бесконечный поток всяких цифр и чисел, чего солдатская голова старого майора не воспринимала здраво.

– Итак, Ваше превосходительство, покончив с технической частью рапорта, мы можем перейти к наиболее важной, на мой взгляд, – финансовой части. В течение последнего месяца гарнизонная часть израсходовала в общей сложности полтора…

– Ууух, Альбер, дорогой, прошу тебя, давай обойдемся без этих чисел, – выдавил Жёв с долей усталости, повернувшись к товарищу. – Я все равно в них мало что понимаю, в отличие от тебя. Выражаю тебе благодарность и принимаю твой рапорт. Отдаю тебе крепость и весь гарнизон с облегчением на душе. Теперь возьми приказ о расходовании бюджета на ближайшие две недели. Кстати, он тоже тобой составлен. Я лишь его подписал.

Мирабаль утробно расхохотался, придерживая себя за живот.

– Не принижайте собственных умственных способностей, Ваше превосходительство! Мне до вас, как до России пешком!

– Льстишь, подлец! – с ухмылкой рявкнул Жёв и снова повернулся лицом к зеркалу. – Иди с Богом, я сейчас поеду уже в порт.

– Привезите из Марселя для меня несколько свежих газет, – сказал Мирабаль, с неохотой подымаясь с кресла. – Новости из Европы читать куда интереснее местных заметок о разборках тунисских беев, к тому же пресса из метрополии к нам приходит ну очень уж редко. А как почитать чего-нибудь действительно интересного хочется, ммм!

– Ох, хорошо, хорошо! Иди уже!

Мирабаль довольно хрюкнул, отдал честь, пожал руку Жёву и выплыл из кабинета. Через пять секунд он влетел вновь, вспомнив о приказе, все еще лежавшем на столе. Под косым наблюдением Жёва Мирабаль быстро схватил документ, снова отдал честь и, чуть не споткнувшись о ножку кресла, окончательно покинул кабинет.

Жёв устало выгнул спину, прохрустев всеми стариковскими позвонками, потом нехотя зевнул и посмотрел на себя в зеркале. «Поверить не могу, как скоротечно время, – думал он, в очередной раз разглядывая борозды морщин и всматриваясь в седую растительность. – Казалось, совсем ненадвно я юным лейтенантом вышел из-за стен военной академии, но вот я уже седьмой десяток встретил – майор, комендант крепости, командир полка без полковничьих погон, смешно даже, но так вышло, что должности занимаю, положенные офицерам с более высокими чинами и званиями. Глядишь, так и помру майором. Но что такое звание – жалкое словечко да погоны покраше, только и всего. Гораздо приятнее осознавать, что ты имеешь уважение, влияние, авторитет, власть в конце концов! О да, слепящие грехи людей увлекают, терзают, мучают, но и доставляют чарующее удовольствие, которого никакая звездочка на погоне не подарит! Другое дело, когда страшный грех гордыни завладевает душой и разумом человека, и тогда эти самые звездочки становятся для него единственной желаемой целью, ради которой он готов без оглядки резать женщин и детей, жечь деревни и лгать начальству, как полковник Буффле, едва не ставший бригадным генералом! Я и сам поначалу – еще будучи выпускником академии – страстно желал добраться до вершины и получить из рук Его Величества маршальский жезл. Но оказавшись в сражениях с бешеными алжирскими фанатиками и гаитянскими неграми-рабами, получив несколько ранений, почувствовав смердящий запах крови, смешанный с едким запахом гари и пороха, увидев безразличие командиров с генеральскими погонами на жизни и судьбы калек, лишившихся конечностей или, что гораздо страшнее, потерявших рассудок, а также на семьи сотен и тысяч погибших, я опомнился. Я решил, что не хочу стать таким, как эти раздутые напыщенные генералы и маршалы. Лучше я до конца дней своих пробуду майором на должности коменданта крепости, чем возглавлю армию или военный округ и заражусь неизлечимой кровожадностью, поражающей всякого человека, добравшегося до вершины. Конечно, я уже болен, но пока только самой слабой формой этой чумы. И у меня еще есть шанс на спасение. Я хочу оставить после смерти не звездочки и погоны, а, прежде всего, духовное, качественное наследие. Однако все когда-нибудь задумываются о смерти. Можно уделять таким размышлениям минуту или час, день или всю жизнь. Если человек не думает о смерти, он либо по уши влюблен, либо уже мертв. О собственной, не чужой, смерти задумываются даже те генералы с маршалами, которым плевать на смерть в масштабе войны, но в масштабе личности, прежде всего своей, им, конечно, не все равно. Они-то как раз хотят с собой в гробы забрать жезлы, погоны и ордена, словно древнеегипетские цари, чьи гробницы отыскал великий Наполеон I. А я что? Что я то? Я буд счастлив умереть, зная, что сумел спасти хотя бы одну заблудшую душу… И…»

Жёв резко схватил лежавший на комоде револьвер и поднес к виску. Продолжая смотреть на себя в зеркале, он опустил палец на курок и приготовился нажать. Но какая-то сила удерживала его. И он неотрывно смотрел на свое лицо. Оно, казалось, приобрело вид фарфоровой маски и готово было в любой момент и потрескаться и разлететься на сотни мелких осколков, обнажив черную внутреннюю пустоту старого майора. Жёв пришел в себя лишь после того, как маленькая мошка села ему на нос, из-за чего тот стал жутко свербеть.