Лицо Жёва было искажено от наплыва разных эмоций. Не сказать, что он очень сильно изумился, поскольку не впервой ловил лазутчиков, однако пребывал в некотором замешательстве от того, что гнусным нарушителем гарнизонного спокойствия оказался Хусейн бен Али. Больше всего старика удивлял не сам факт диверсии, а то, что Хусейн решил объявиться в жизни Омара спустя целых пять лет абсолютного отсутствия.
Спустя несколько напряженных минут всеобщего молчания слово захотел взять Омар, однако Жёв тут же его перебил, как только заметил, что тот открыл рот:
– Вот скажи, что мне мешает расстрелять вас обоих на месте прямо сейчас? Почему я должен стоять и глазеть на ваши притворные едкие морды?
– Потому что ты еще не разобрался и не понимаешь, что происходит, – ответил Омар, усиленно изображая холодность.
– О, да, это верно, я действительно не понимаю, что происходит. Но, думаю, не моя в этом вина! Какого дьявола здесь делает твой брат, Омар?!
– Это недоразумение, Оскар! – Омар отошел от Хусейна и приблизился к Жёву на пару-тройку шагов и был остановлен солдатами, наставившими на него ружья.
– Подойдешь еще хоть на один шаг, – прорычал старик, – и я точно не оставлю тебя в живых. Говори! Обо всем говори и только попробуй что-нибудь утаить или солгать!
Омар глубоко вздохнул и быстро переглянулся с братом, дав понять, что необходимо подождать.
– Никакой диверсии не планировалось, – начал он оправдываться, чувствуя себя нашкодившим подростком. – Хусейн прибыл сюда, чтобы вернуть меня домой, в клан. Я должен сразу сказать, что отказался возвращаться и сообщил ему, что мой дом – здесь.
– Не надейся, что я в это поверю. Вы бы непременно сбежали вдвоем или убили половину гарнизона, если бы я не подоспел. Благо, сержант Маран вовремя меня предупредил: он увидел вас, когда возвращался в свою квартиру, и немедля побежал ко мне.
«Маран! Черт бы его побрал, как же быстро он трезвеет!» – подумал Омар и недовольно скривил лицо. Хусейн не знал французского языка и к диалогу брата и Жёва относился с критическим равнодушием, больше думая над тем, как бы поскорее сбежать из крепости и, желательно, забрать с собой жизнь майора. Решив, что настал подходящий момент, Хусейн засунул руку под накидку, чтобы взять второй кинжал – более легкий и пригодный для для метания на небольшие расстояния. С самого детства членов клана бен Али мужского пола обучали обращению с ножами и кинжалами, в том числе метанию их в противника. В итоге будущие воины становились настоящими мастерами быстрого убийства и могли за несколько секунд избавиться от врага, метнув с короткой дистанции в него небольшой нож. Удар всегда приходился в шею, конкретно – в область одной из сонных артерий, что влекло за собой смерть человека практически моментально. Но в голове Хусейна возник вопрос: сохранять ли жизнь Омару? Буквально десять минут назад он, казалось бы, уже сделал выбор, бросив первый кинжал на землю. Но теперь почему-то желание спастись и сохранить клан (или хотя бы его остатки) морально чистым, без наличия на нем пятна в виде греха предательства сына вождя, пересиливало любовь к брату и заставляло думать о худшем. И все же, на радость собственной истерзанной совести, Хусейн решил ограничиться другим способом. Понимая, насколько для Жёва важен Омар, Хусейн решил взять его в заложники, чтобы беспрепятственно покинуть территорию крепости. От идеи убить Жёва он не отказывался, однако отдавал себе отчет, что сейчас осуществить ее никак не получится, либо, по крайней мере, остаться после этого в живых. А жить Хусейн очень хотел, так как, по собственному убеждению, еще не все задачи исполнил в этом мире. Увидев Жёва, он готов был забыть о всякой безопасности и броситься на него словно разъяренный лев на газель. Теперь же, понимая некоторую сложность своего положения и вынужденный рассуждать о возможности использования брата ради собственного спасения, Хусейн, изнутри пылающий неконтролируемой жаждой крови, все-таки принял наиболее рациональное (насколько это вообще было возможно) решение. Омар не вернется в клан. Во всяком случае – точно не сейчас. Он уже дал понять брату, что сделал окончательный выбор в пользу отказа от неумолимой борьбы, так что переубедить его пока что не удастся. А потому было бы разумно воспользоваться таким положением дел, нежели дожидаться, пока судьбу двух гордых арабов решит старый французский майор. Этого Хусейн не мог допустить.
– Опустить ружья! – скомандовал Жёв и вытер платком пот со лба. – Я вижу, что ты опасности не представляешь Омар, в отличие от своего брата. Тебе незачем в данную минуту нарываться на пули и штыки, все равно в изоляторе окажешься.
Омара передернуло.
– Что?! С какой стати, Оскар?! Разве я совершил что-то плохое, что-то страшное?!
– Ты будто сам не понимаешь, что натворил. Любому дураку будет очевидно, что допускать вражеского лазутчика на территорию военного объекта – преступление, наказуемое только расстрелом без всякого трибунала! Даже не пытайся строить из себя незнающего простофилю – ты воспитан достаточно хорошо, чтобы разобраться во всем. Но чувства, которые ни я, ни, тем более, ты не смог покорить в себе и поддался им, в конце концов! Эти чувства затмили в тебе всякую разумную мысль!
– Я это понимаю…
– Прекрасно! – Жёв язвил. – Тьфу, черт возьми! Какой срам, я столько сил в тебя вложил, а ты попрал все, что было сделано с тобой ради потакания глупым эмоциям!
– А что я должен был сделать?! Убить его на месте?!
Последняя фраза была произнесена сквозь крик. Хриплый, мерзкий; словно Омар безостановочно рыдал и кричал последние сутки. И ведь правда, в горле у него стоял невыносимо тяжелый ком, сдавливавший гортань, затавлявший хрипеть и дрожать в страхе ожидания чего-то ужасного. Возможно, поэтому он не выпускал из руки нож.
– Он же мой брат… – сквозь легкие всхлипы произнес Омар и умолк, не в силах больше оправдываться.
– Ох, Дева Мария, за что ты так со мной? – промолвил Жёв и отвернулся, чтобы что-то сказать Марану, стоявшему позади.
Хусейн решил воспользоваться возникшей паузой. Спрятав в рукаве кинжал, он стал медленно и практически бесшумно приближаться к Омару, стараясь демонстрировать солдатам, что якобы хочет его утешить. Омар не слышал шагов брата и не догадывался о его приближении – опустив голову, он погрузился вглубь себя, вошел в некий транс, на время выведший его сознание из этого мира.
Невероятно, но именно в этот момент поднялся ветер. Слабый, неспособный сильно помешать даже полету стрекозы, но столь ощутимый и столь внезапный и холодный, что каждого, кто стоял на улице, пробрало до самых костей. Словно предупреждая, ветер дул Омару в спину, и, поднимая легкий песок, бил им по ботинкам араба, но тот не разгадал намеков природы. Он крепко сжал в руке нож, который схватил со стола старика Фуле, думая даже над тем, чтобы атаковать Жёва и силой добиться сохранения жизни Хусейна. Но судьба не была бы самой собой, если бы не подсунула очередную свинью…всем. Действительно, ситуация похожа была на патовую, из которой практически невозможно выйти, не отняв чьей-нибудь жизни. Бескровно арестовать братьев бен Али не получится – не Омар, так Хусейн начнет усиленно сопротивляться и положит не одного французского солдата прежде, чем уйти к Аллаху. А расстрелять сразу обоих – лишиться единственного эстетически правильного симбиота западной и восточной культуры, готового ассимилироваться с христианским обществом, и потерять ценнейший источник информации о местонахождении всех оставшихся членов клана бен Али. Смерть и кровь витали в воздухе. Древний бог карфагенян – Баал-Хаммон – будто воскрес в эти минуты из бездны вечного забвения, чтобы начать кровавую жатву. Ему было достаточно одной жизни, случайно или намеренно отнятой у кого угодно, чтобы напитать жаждой крови каждую душу, находящуюся поблизости. И тогда бы началось побоище, сопровождаемое пальбой и огнем, столь любимым жестоким божеством23. Вероятно, по его замыслу, пролить первую кровь должен был Хусейн, использовав брата сначала как заложника, чтобы сбежать, а потом убив его, как ненужного, лишнего человека, оказавшегося на опасном распутье между арабским традиционным укладом с пустыней, джихадом и шариатом, и новым миром, светским и прогрессивным, к которому его вел Жёв. Но даже боги, какими бы жуткими древними они ни были, вынуждены считаться с судьбой, которая властвует над всем мирозданием, всем сущим и невещественным.
