Погода ночью стояла невероятно тихая. Отдыхала природа… В этих местах и так не было большого числа крупных деревьев, так еще единственные кипарисы полностью замолчали, став приютом для множества спавших птиц. С кузнице также царила тишина. Слышен был только слабый треск горевшего угля в горне, огонь в котором медленно утихал и без подпитки начинал тлеть. В кабаке стихли крики пьяных дебоширов; они либо уже отправились спать (или попадали прямо в кабаке), либо вели менее шумные дискуссии, которые часто ведут люди, напившиеся до положения риз. Тишина окутала всю крепость своим умиротворяющим туманом. Даже постовые, обязанные каждые два часа обходить свои участки с целью подтверждения мирной обстановки, не смогли устоять перед этим абстрактным туманом и полустоя дремали, опершись на ружья. Омар тоже не собирался до самого утра сидеть в кузнице. Остановившись на середине читаемой книжки, он положил ее на стол Фуле и медленно, словно нехотя, поднялся с кресла. Пора было уходить к себе. Однако его внимание привлек какой-то посторонний шум, исходивший неподалеку от кузницы. Насторожившись, Омар стал прислушиваться. Поначалу ему казалось, что это был один из посетителей кабака, заплутавший по пути в свою казарму, но эту версию пришлось сразу отбросить, поскольку вход в кабак всегда был перед глазами бен Али, в какой бы части кузницы он ни находился, и он не видел, чтобы среди тех, кто покидал кабак, был хоть один человек, направившийся в ту сторону, откуда исходил подозрительный шум. Да, можно предположить, что этот условный пьяница мог выйти из кабака в момент, когда Омар читал книгу и не мог следить за дверью, но и здесь не так все просто: как было обозначено выше, кузницу и кабак разделяло лишь около сотни шагов, следовательно, – Омар в любом случае услышал бы звуки открытия и закрытия входной двери кабака, а также хоть какой-то звук от пьянчуги. А Омар ничего не услышал. Все, кто хотел или мог, ушли намного раньше. Значит, шумел кто-то посторонний. Место, откуда исходил шум, представляло из себя что-то наподобие небольшой свалки, куда кидали всякий хлам, сломанную мебель, починить которую уже было нельзя, а также вообще все, что хотелось обитателям крепости: от сигаретных окурков до истоптанных сапог.
Рядом со свалкой росла тройка олеандров. Кусты их были невысоки, суховаты, с маленькими цветочками, однако благодаря близкому друг к другу расположению могли служить неплохим укрытием для непрошенных гостей. Об этом подумал и Омар, вспомнив про кустарники и буквальное отсутствие стен на данном участке крепости. Насторожившись (в который раз) и прокрутив в голове самый нежелательный вариант – диверсию, – Омар взял со стола Фуле рабочий нож и отправился на разведку. Приблизившись к свалке, бен Али затаился. Он начал двигаться тихонько, с осторожной и беспокойной мягкостью крадущейся кошки. Подобна кошачьей была и его наблюдательность. Всматриваясь в каждый куст и тень, вслушиваясь в каждый шорох, Омар рассчитывал обезвредить нарушителя раньше, чем тот сделает то же самое с ним.
Тень предполагаемого злоумышленника двигалась в сторону Омара, который замер в ожидании, укрывшись за старым диваном, выброшенным на свалку и ожидавшим неизбежной участи – сожжения, – которая одинаково для всех типов мусора наступала в одно и то же время, ждать приближения коего приходилось порой не один год. За время ожидания судного дня мебель находилась на свалке и медленно гнила, превращаясь в труху. И вот к этому трухлявому дивану, изгрызанному термитами, приближалась вражеская тень. «Другого шанса у меня не будет – или я его, или он меня», – подумал Омар, готовый к атаке. Когда тень стала выходить за диван и ноги лазутчика показались на свету, бен Али считал секунды до нападения.
И вот, когда показалось плечо, Омар начал действовать. Молниеносно ударив нарушителя в область плечевого пояса и временно дезориентировав его, Омар сделал несколько ударов по ногам – по коленям и голеностопным суставам – и быстрым движением выбил из правой руки длинный кинжал. Сразу после этого последовала отчаянная попытка сопротивления, однако Омар сразу ее пресек, использовав прием захвата со спины. Прием оказался действенным: лазутчик прекратил сопротивляться и покорился Омару, когда тот приставил нож к его голу.
– Черт бы тебя побрал, Омар! – прошипел по-арабски лазутчик, изумив бен Али. – Думал, смогу пробраться незамеченным, но ты оказался куда более осмотрительным. Я мог бы тобой гордиться.
Голос показался Омару отдаленно знакомым.
– Ударился в бред от страха смерти? – съязвил он, не понимая смысла слов нарушителя.
– Правду от бреда порой очень сложно отличить, – произнес нарушитель и усмехнулся. – Но ты, Омар, должен обладать силой это сделать.
Продолжая пребывать в изумлении, Омар захотел увидеть лицо нарушителя, поскольку голос его слишком сильно впивался в память, а то обстоятельство, что тому было известно имя молодого бен Али, ставило последнего в тупик. И ладно, если бы только имя; но ведь необходимо знать носителя имени в лицо! Убрав от горла лазутчика, слегка задетого лезвием, нож, Омар резким движением повернул его к себе, оттолкнув на полметра. И обомлел.
– Ты вырос, брат, даже выше меня теперь! – сказал лазутчик и улыбнулся.
До Омара не сразу дошло, что перед ним стоял его старший брат Хусейн. Последний же продолжал что-то говорить, то улыбаясь, то хмурясь, бросая зоркий взгляд с брата на пустыню, с пустыни на комендатуру, с комендатуры на обратно на брата. Хусейн говорил и говорил, а Омар, словно впавший в столбняк, не слушал, а только смотрел на него. Вглядывался в покрытое глубокими бороздами преждевременных морщин смуглое, гораздо более темное, лицо, заросшее густой смоляной бородой с едва заметной серой проседью в усах, также возникшей слишком рано. В левом ухе у него слабо сверкала серебряная серьга без камней, правое ухо наполовину отсутствовало. С правой же стороны лица Хусейна случилось много всяких неприятностей, а потому изрезана она была от лба до носа и подбородка. Возможно, Хусейн в ту минуту рассказывал брату про то, как приобрел множество шрамов, потому что часто показывал пальцами на свое лицо, но Омар пропускал все его слова мимо ушей. Это было слишком заметно.
– Омар, ты меня слушаешь? – спросил Хусейн.
– Нет, я тебя не слушаю, – ответил Омар. – Что последнее ты сказал?
– Я предложил тебе вернуться домой после того, как мы с тобой убьем этого мясника Жёва!
– «Мясника» Жёва? Насколько я помню, отец мясником любил обзывать Лазара Буффле.
– Они все, эти черти, являются бездушными мясниками. Они упиваются чистой арабской кровью, чтобы удовлетворить свои пошлые прихоти, поскольку у них самих кровь черная и смердящая, лишающая их всякой жизни! Я удивлен, как они вообще тебя еще не убили за столько лет!
– А я удивлен, – Омар резко помрачнел, – что обо мне вспомнили вообще вспомнили за столько лет в родном клане! Неужели кровавая пелена на ваших с отцом глазах хоть на миг спала, раз вы почуствовали, как вас точат остатки совести?
– Что ты, Омар! – Хусейн дернулся, словно испугался чего-то. – Мы ни на день не выпускали из голов мысли о тебе и не переставали думать о твоем возвращении в клан. Однако сначала мы были уверены, что ты погиб тогда, во время нашей диверсии в Оран, пять лет назад… Мы долгие месяцы оплакивали тебя, искали твое тело, чтобы похоронить по канонам, а когда не нашли, поняли, что тебя забрали враги. Чуть позже мы узнали из донесений шпионов, что ты жив…
Слушать оправдания Хусейна для Омара было похоже на пытку. Он прикусил нижнюю губу, подавляя суматошное и абсолютно эмоциональное желание броситься к брату и прижаться к нему. То ли от долгого пребывания в кузнице, то ли из-за возникшей сейчас ситуации все тело Омара горело и обливалось потом. Он не мог понять, что сейчас чувствует, какие эмоции испытывает. Он боялся почувствовать не то, чего от него ожидал брат и он сам, но при этом не имел смелости раскрыться. Хусейн же, напротив, выглядел более чем спокойным. Волнение, присущее всем людям в момент встречи после долгой разлуки, вполне естественно и нормально, и Хусейн не стеснялся его демонстрировать, а потому в глазах младшего брата казался образцом эмоциональной закалки. Для Омара без стеснения показывать свои эмоции – высшая степень человечности и искренности. Однако сейчас что-то пошло не так. Слова Хусейна о клане не казались ему настоящими, а якобы искренняя радость брата виделась в его глазах гипсовой маской, наложенной на лицо покойника.
