Он немного постоял, снова посмотрел на меня и тут же отвернулся. Он ушел резко, ничего не сказав. Я наскоро оделась и несколько раз обошла весь особняк, не получая никакого удовольствия от внезапной свободы. Я долго просидела у двери в его спальню, прислушиваясь. Рэя нигде не было.
Мама застала меня в комнате – как будто ничего не изменилось. Она поздравляла меня, что-то говорила, целовала в щеки и лоб. Сказала, что пойдет на кухню, чтобы испечь мне торт, и я попросилась с ней. Она удивилась: «Разве этого ты хочешь в свой день рождения? У тебя в распоряжении целый особняк, а ты хочешь провести полдня на кухне?»
Все было неважно, лишь бы как-то сбежать от противного осознания, что как раньше уже не будет. Я все испортила.
Можно было изнемогать от ужаса, неизвестности и долгого ожидания сквозь тошноту и сухость во рту, сидя в каком-нибудь темном углу, в котором никто почти не бывает, с одной только мыслью: «Что теперь будет?»; а можно было погрузиться в работу, что-то делать руками до боли в пальцах и пустоты в голове.
Кухня так кухня.
Мы пекли бисквит. Мама попросила меня сбегать за яйцами в курятник, а Присциллу принести немного молока. На улице было прохладно, и тем приятнее ощущалось живое тепло куриц, их маленькие яйца с прилипшими перышками. Присцилла пошла дальше, к стоявшим в загоне элатрам. Я сложила несколько яиц в корзину и пошла за ней. У одной из элатр недавно родилась двойня – прямо как в сказке об элатрах близнецах.
Близняшки-элатры играли весь день
Резвились, катались в упавшей листве
Прислушались — песня доносится вслед
То мама-элатра зовет на обед.
Они как раз кормились, когда Присцилла приблизилась, и нисколько не испугались, когда она взяла два свободных соска и начала сцеживать молоко в ведро.
Я подошла к элатре и скормила ей принесенное яблоко. Она выглядела усталой, с розовым ободком вокруг потускневших глаз, – видимо новорожденные ее сильно изматывали. Она опустила голову и мягко сопела, пока я ее гладила.
Говорят, элатры любят с первого взгляда и навсегда. В природе они живут семьями и никогда не оставляют друг друга, но люди ловят их, разлучают и продают в разные дома. Раз в год их отвозят на ферму для размножения. Кажется, именно ее отвозили в том году. Может быть, и у нее был любимый, с которым она не виделась уже очень давно. Она дышала размеренно, как будто засыпала. Горячее дыхание грело мне руки.
– Сама донесешь? У меня еще дел невпроворот.
Присцилла протянула мне ведерко с молоком. Я молча взяла его и отправилась на кухню. Сев в углу, я наблюдала за мамой, то и дело снимая и снова надевая колечко, подаренное Рэем. Мысли о нем заполняли собой все вокруг. Я не могла поверить, что он узнал о моих чувствах и боялась, что это все изменит.
Нога болела еще сильнее. Я лежала, глядя в потолок и мечтая о встрече с Рэем, а боль постепенно начала возвращать меня к реальности. Я поняла, что все плохо. Очень плохо.
Нужно найти книгу, пока ее не увидела Присцилла или другие слуги, но это было не самым главным. Я аккуратно приподняла платье. Синяк стал больше и доходил почти до колена. Местами он переходил в очень пугающий красный цвет. Встать было невозможно. Даже если Рэй приедет, даже если залезет в мое окно, я ничего не смогу сделать. Я едва могу шевелиться. Мама помыла мне ноги, но я все равно была вся в пыли. Я должна искупаться, вымыть голову, надеть что-нибудь красивое.
Я всхлипнула, стиснула зубы и поднялась. Опираясь на все, что попадалось мне под руку, и прыгая на одной ноге, я кое-как добралась до ванной. Я старалась совсем не шевелить сломанной ногой, но даже самые легкие движения отдавались в ней всплесками боли. Я набрала ванну, разделась и аккуратно забралась в нее. Все тело заныло от усталости, особенно бедро. Наверное, нельзя было опускать его в горячую воду. Пожалуй, так будет только хуже, но уже поздно, и сил совсем не осталось.
Вода изрядно подостыла, когда я, еще крепче держась за края ванны, попыталась из нее выбраться. Пол был скользким, и я старалась шагать как можно медленнее. Впрочем, быстро у меня все равно не получилось бы.
Голова кружилась, и меня тошнило. Мокрые волосы то и дело липли к щекам, лезли в глаза, а я не могла их убрать, потому что постоянно держалась за что-то обеими руками. Я вышла из ванной и рухнула на пол. Я начала жадно дышать, пытаясь глотнуть больше воздуха. Мне нужна была помощь.
«Мама…»
Если в детстве у меня что-то болело, она проводила там пальцами, рисуя круги на моей коже, и становилось легче. Она поможет. Она всегда помогает.
«Мама…»
Мама была такой красивой. Мне казалось странным видеть ее под ярким светом на большой кухне, в застиранном фартуке, со следами муки на щеках. Она учила меня месить тесто, добавлять ваниль на глаз – брать немного кончиком ножа. Она опускала палец в жидкое тесто, облизывала и одобрительно кивала. Я повторяла и, боже, каким неожиданно вкусным было то тесто. Хотелось пробовать еще и еще, но мама сказала, что нельзя – живот заболит. Зато бисквит можно есть вволю, когда мы его испечем.
Совсем скоро он был готов, горячий и такой мягкий, что сжимался от прикосновения и тут же выпрямлялся, стоило убрать пальцы. Мама украсила его заварным кремом и вывела шоколадным сиропом размашистое «Лия». Я впервые видела свое имя, написанное ее рукой, пусть и такими необычными чернилами. Ее почерк был чем-то похож на мой, только намного изящнее, как и все в ней. Я жадно ухватилась за это полупрозрачное сходство, за тоненькую нить, которая делала нас теми, кем мы были – матерью и дочерью, несмотря ни на что. Мама улыбнулась, радуясь внезапной перемене в моем настроении. Она принесла конверт и одну за другой вытащила оттуда семнадцать синих свечей. «Тебе ведь нравится этот цвет», – сказала она, одарив сияющим взглядом свою работу. Я кивнула. Мама знала обо мне все.
Боль притупилась. Мне стало немного легче, по крайней мере, уже не так трудно дышать. Я поползла к шкафу – нужно хоть что-нибудь надеть, теперь почти все равно что именно. Я протянула руку сквозь полуоткрытые дверцы и, ухватившись за подол одного из платьев, потянула его на себя. Наверное, я дернула слишком сильно, забыв, что у шкафа не доставало ножки. Он вдруг с грохотом свалился прямо на меня и придавил бы, совсем раскрошив мою ногу, если бы дверцы не открылись полностью и не остановили удар. Я оказалась между дверцами под завалом одежды и всяких коробок, заполонивших все вокруг.
Темно.
Я снова проваливалась в забытье и не могла пошевелиться, похороненная под горой собственных вещей. Они вдруг стали такими тяжелыми, вдавливали меня в пол с такой силой, что я была уверена: ничего уже не будет. В голове пугающе отчетливо и холодно пробежала мысль.
«Я никогда не выберусь».
– Красивый торт.
Рэй был какой-то новый, высокий, с полураскрытыми, словно от удивления, губами. Очки он так и не снял.
Я даже не знала, когда он пришел, долго ли наблюдал за мной. Хотела спросить, но молчала, боясь сказать что-то не то – что-то такое, после чего он исчезнет уже навсегда.
Мама распорядилась, чтобы торт отнесли в столовую, а сама начала заваривать чай. Рэй подошел быстро и улыбнулся так, как только он умеет – непринужденно, но при этом внушая уверенность.
Стало легче. Мы поспешили в столовую, и я даже не успела понять, когда взялись за руки. Я почувствовала, как соприкоснулись наши ладони, и лишь небольшая выпуклая полоска стояла между нами едва осязаемой преградой: линия судьбы, нарисованная чьим-то ножом. Это была память о чем-то давно ушедшем, болезненный призрак прошлого, затянувшийся нежно-розовой оболочкой. Рэй не помнил, откуда на его ладони этот шрам, но он был всегда – по крайней мере с тех пор, как мы друг друга знали.
Одна и та же мысль бесконечно крутилась в голове. Мне не хотелось говорить, хотелось только закрыть глаза и прислушаться – как же невероятно близко стучит его сердце. Его запястье, с живущим глубоко внутри шариком пульса, тепло и навеки прильнуло к моему.
