«Ничего, – думал Жан-Батист. – До конца не так уж и далеко. Не думаю, что эта чёртова хворь помешает мне завершить представление».

Финалом пьесы были балетные танцы с участием нескольких актёров. К счастью, от самого Жан-Батиста никаких плясок и не требовалось – ему оставалось лишь сидеть в кресле. Внимание зрителей по большей части было приковано к танцорам. Зал хохотал, когда смешные врачи в чёрных колпаках, потешно отплясывая, посвящали Аргана в доктора.

– Клянусь! – кричал Арган, и каждая клятва обращала зал в хохот.

Однако растерянность и бледность Аргана были растерянностью и бледностью самого Жан-Батиста. Сердце стучало с каждой минутой всё сильнее.

Тем временем президент общества медиков призывал Аргана к клятве:

– Юрэ: дашь ли с сей минуты

Клятву соблюдать статуты,

Медицины все прескрипции,

Не меняя их транскрипции?

– Клянусь! – отвечал Жан-Батист, и зал вновь хохотал.

А самому Мольеру было не до хохота. Он страшно устал, как никогда прежде, и слабость разливалась по его рукам и ногам. Конечно, в балете он участие принимал самое незначительное – вскакивал, только чтобы выкрикнуть «Клянусь!» Танцорам должно быть намного тяжелее. Должно быть.

Хоть Жан-Батист и сидел, его сердце не сбавляло темпа. Оно колотилось о грудь, как птица, запертая в горящем доме, бьётся об окно. Голова кружилась, в груди болело, ещё и тошнило – но всего этого было недостаточно, чтобы покинуть представление.

«Бывало и хуже, – думал Жан-Батист. – Не помню, когда, но, чёрт возьми, бывало же».

Он не верил в то, что сил для исполнения своей роли у него не хватит.

Сил всегда хватало – когда сбегал из дома с труппой, когда его бросили в тюрьму за долги, когда пришлось скитаться по Франции долгих тринадцать лет. Когда их преследовала церковь, когда им отказывали доктора, презирало дворянство… когда умерла мать. Он всегда был опорой для труппы, и где бы они ни оказались, у него всегда хватало сил.

Должно хватить и сейчас. Подвести труппу нельзя – это всего лишь четвёртое представление «Мнимого больного». А успех пьесы слишком уж очевиден.

Президент уже зачитывал последнюю часть клятвы:

– Не давать пациенторум

Новых медикаменторум,

И ничем не пользоватис

Кроме средств от факультатис,

Хоть больной бы издыхантур

И совсем в ящик сыгрантур?

Отбросив сомнения, Мольер вскочил, чтобы крикнуть «Юро!», открыл рот… и задохнулся. Всё вокруг закружилось, кровь застучала в ушах, пелена застилала его глаза. Воздух стал вдруг таким густым и горячим, и его не хватало – так не хватало! Пошатнувшись, Жан-Батист рухнул назад в кресло, издав совершенно не театральный стон.

Актёры вздрогнули от этого стона и остановились. Однако испортить пьесу окончательно Мольер себе позволить не мог. Взглянув строго на актёров, он привстал – уже не так резво, как прежде – задорно улыбнулся и крикнул:

– Клянусь!

Танец продолжился, пьеса была спасена. А вот насчёт себя Жан-Батист уже не был так уверен. Взглянув за кулисы и поймав взгляд Арманды, ЖанБатист устало улыбнулся ей. В его взгляде, в его улыбке Арманда прочла то, что он не мог произнести вслух.

Не прерывая постановки, его вывели с незавершённой пьесы, словно так и было запланировано. В карете, направляясь домой, Жан-Батист подумал, что труппа впервые за долгое время будет принимать восхищение толпы без него.

К сожалению, Оскара нередко узнавали в лицо, и как только это случалось, он сталкивался с тихим недоброжелательством. Тихим лишь на время, думал Оскар – и покидал место прежде, чем найдутся желающие написать о нём статью в местную газету или заклеймить его в очередной раз содомитом.

Страх перед скандалом, закрепившийся в тюрьме, так никуда и не делся.

После дома, подготовленного Робби, жить Оскару приходилось в гостиницах.

Деньги не заканчивались лишь благодаря жене Уайльда, Констанс, которая не развелась со своим мужем даже после всех этих постыдных событий.

Покинув Англию, Констанс с двумя детьми обрела пристанище в Италии. На встречу с мужем, несмотря на уговоры Оскара, она не соглашалась, а детям и вовсе сменила фамилию. Однако деньги продолжала высылать.

Оскар не мог позволить себе роскоши прежней жизни, но на существование ему хватало. Сидя в тесном номере гостиницы, он отдавался творчеству.

«Баллада Редингской тюрьмы» стала, в какой-то мере, и главным, и поворотным произведением писателя. Между строк, ненавязчиво но чётко, Уайльд отказывался от мировоззрения, что он проповедовал всю свою прошлую жизнь. После тюрьмы яркость индивидуализма потеряла своё значение, а грех, как проявление своей исключительности, уже не казался ему столь притягательным. Теперь он писал о другом – об общности человечества, о всепрощении, о том, что куда сильнее греха и куда важнее исключительности.

Всё шло неплохо, пока в жизни Оскара вновь не появился лорд Альфред Дуглас, он же Бози. Бывший любовник, ставший главной причиной судебных разбирательств и не привлечённый ни к какой ответственности, скоро написал Уайльду. И как только это случилось, Оскар стал собираться в дорогу – к нему.

– Ради всего святого, Оскар! – кричал Робби. – Опять? Опять?

– Жизнь, видимо, циклична по своей природе.

– Циклична? Тогда тебя вновь ждёт жесточайшее падение! Если ещё осталось, куда падать. Боже мой, да ведь именно из-за него ты был втянут в этот проклятый процесс!

Оскар ничего не ответил.

– Напомнить тебе, как всё было? – продолжал Робби. – Этот престарелый импотент, маркиз Куинсберри, узнал, что его сын трахается с мужчинами и стал преследовать тебя до тех пор, пока не спровоцировал на судебный процесс. Кто подтолкнул тебя к процессу, напомнить? Твой любимый Бози!

Это он хотел судиться с отцом – только не своими руками, а твоими, Оскар! Он заверял тебя, что ты выиграешь процесс, но ты его проиграл!

Маркиз подал на тебя ответный иск, и ты проиграл следующий суд. Тебя приговорили к максимально допустимой мере – двум годам! И где был Бози?

Он был в зале суда, когда тебе зачитывали приговор? Нет! А вспомни тот вечер, когда судебные приставы явились в твой номер. Бози, заслышав их приближение, сбежал!

– Он не мог очернить своей репутации. Как ни крути, он всё же лорд.

– И это всё объясняет? То, что твой Бози – лорд? А репутация твоих друзей, что же, не стоит и гроша? Я знал, что мать перестанет общаться со мной, если меня ещё раз застанут в твоей компании, но я был там, рядом с тобой, когда пришли приставы! А потом? Мы, твои друзья, два года ждали тебя! Выбивали помилование, навещали. Готовили для тебя убежище во Франции!

– Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя обязанным тебе? – спросил Оскар.

– Нет! Я говорю не об этом! Я говорю… – Робби перевёл дыхание. – Где был твой обожаемый Бози, когда тебе нужна была помощь? Он писал петиции, ходатайства? Навещал? Ничего подобного. Те два года, что ты щипал пеньку, он жил в своё удовольствие, закладывая твои подарки, накапливая долги и посещая все бордели Лондона! Этот твой лорд – капризный, испорченный и глупый мальчишка, которому ты позволяешь вертеть собой, как… как…

– Не волнуйся так, друг мой. Навряд ли я совершу прежние ошибки. Мы с ним просто встретимся. Теперь, после двух лет разлуки, мне интересно посмотреть на него.

– Лучше бы ты внимательнее смотрел на себя!

Через несколько секунд молчания Оскар поднял на Робби взгляд и ответил:

– Боюсь, за два года на себя мне смотреть уже надоело.

В тот же вечер он уехал в Неаполь к своему бывшему любовнику, чтобы совершать ошибки, за которые судьба уже наказала его один раз.

Бози встретил его во всеоружии своего очарования. Оскар обнаружил своего возлюбленного на арендованной им вилле в компании голого юноши.

– Оскар? – одевающийся Бози замер, увидев в дверях гостя. – Это ты?