– Я не встаю, – харкнул кровью Ронни и потрогал кончиком языка шатающийся зуб. – Просто интересно. Куда меня везут?

– Гипс, – так же грубо отрезал второй медбрат.

«Им бы самим в хирурги», – вздохнул мысленно Ронни и прикрыл глаза, стараясь спрятаться от бесконечных плакатов, которыми были увешаны стены больницы: «Пьянству бой», «Берегись инфаркта» и «То, что тебя убивает». Не сказать, чтобы это удручало, скорее наводило скуку – смерти Ронни не боялся, иначе давно перестал бы искать ее.

Перелом ноги, оторванный мизинец левой руки – исчез безвозвратно где-то между деревьями горного склона. Неутешительный диагноз, когда тебе всего двадцать. И перспектива провести несколько месяцев в родительском доме пугала пуще вероятности разбиться, гоняя на горном мотоцикле.

– Сыночек, – еле слышный голос матери вырвал из размышлений. – Ты же к нам поедешь?

Она всегда надеялась, что он вернется. Всегда ждала, просила приехать хотя бы на выходные. Словно никак не могла смириться с подкрадывающейся все ближе старостью – признаваться, что сын давно вырос, не хотелось.

– Да, ма, – похлопал по сухим пальцам Ронни и улыбнулся, с сожалением понимая, что вернуться в свою холостяцкую берлогу, расположенную на четвертом этаже дома без лифта, совсем не вариант.

– Правильно, сынок, – с облегчением выдохнула она и будто стала лет на десять моложе.

Дома встречал отец и младшая сестренка. Он – сердито, она – с ехидной ухмылкой.

– Не злорадствуй, – шикнул на нее Ронни, приобнимая за тощие плечи, на что девчонка, которой только в прошлом месяце исполнилось пятнадцать, фыркнула и закатила глаза:

– Вот еще.

Дни тянулись, ночь сменялась утром. Ронни только ел, спал и пялился в небольшой телевизор, который притащил друг примерно через неделю вынужденного заточения.

– Ну ты влип, – смеялся тогда он, кося взгляд на стакан молока и тарелку свежеиспеченного печенья.

– Пойдет. Отдохну хоть, – врал Ронни.

– Ага.

Примерно через месяц разрешили вставать. Потом ходить. С костылями, кое-как, но уже получалось передвигаться по дому.

И все бы ничего, если бы Ронни не просыпался каждое утро с волной нестерпимой боли, от которой хотелось выть и выпить.

– Тебе надо отвлечься, сынок, – глядя на него с едкой смесью обожания и жалости, вздыхала мать.

– Как? – не спорил Ронни.

– Может, найдешь себе какое-нибудь занятие?

– Здесь? В четырех стенах?

Мать удивилась, захлопала глазами, открыла, было, рот, но тут же закрыла снова.

– Ладно, ма, не парься.

Ронни спустил ноги с кровати на пол, прислушиваясь к ощущениям. Болело терпимо.

– Ты куда?

– Не знаю. Пройдусь.

– Я с тобой.

– Не надо.

– Ты же сам не… – она замолчала резко, словно выключили свет, прервав ее на полуслове.

– Ладно. Я тут тогда. Во дворе.

Она кивнула, отшатнулась к двери и скрылась в полумраке коридора.

– Чертов ты сукин сын, Рональд Брайан Райт, – выругался Ронни. Полным именем он себя называл только под воздействием кипящей злости. Чаще всего направленной на самого себя.

– Есть такое, – заржал с порога тот самый друг с телевизором. Его, кстати, звали Криппи, что не являлось настоящим именем, зато прекрасно отражало суть.

– Криппи. Придурок.

– Придурок или нет, но готовься целовать мои целомудренные руки.

Ронни фыркнул и закатил глаза, чем стал еще больше похож на сестренку.

– Ладно, ладно, обойдемся без нежностей. Я тут тебе кое-что притащил. Чтоб не сдох от скуки.

На кровать упала покрытая пылью коробка. Заглянув под крышку, Ронни удивленно перевел взгляд на Криппи.

– Что это за дерьмо?

– Фотокамера, – обиделся тот. – Староватая, но рабочая. Оторвал на блошином рынке.

Фотокамера выглядела не просто старой, а доисторической. Хотя, возможно, ее старили наклеенные по бокам бумажки с непонятными символами.

– Рабочая? – с сомнением протянул Ронни, навел объектив на Криппи, но тот замахал руками и спрятался за дверью – жутко не любил попадаться даже в случайный кадр.

– Ну, я погнал. До скорого, – проблеял он из коридора и смылся.

– Камера, – хмыкнул Ронни. Хотел, было, закрыть коробку и зашвырнуть под кровать, но вдруг передумал. Делать все равно нечего, да и, стоило признать, мать была абсолютно права: если он не найдет себе занятие, то просто сойдет с ума или выбросится из окна – хотя с первого этажа лететь недолго, зато поучительно. Если это старье хоть на минуту поможет отвлечься от боли – это все, что сейчас было так необходимо.

Первой в кадр попалась дворовая собака – жуткое чудовище с патлатой шерстью и беззубой пастью. Она взвизгнула, поджала поеденный блохами хвост и убежала, скуля на всю улицу. А Ронни вдруг впервые за много дней почувствовал забытое облегчение – так чувствует себя человек в здоровом теле, без боли, разрывающей мышцы и связки в клочья. В голове прояснилось, вспомнилась даже девчонка, с которой он познакомился накануне в баре. Вдруг захотелось пройтись – хотя бы до конца улицы, всего-то мимо пары домов.

– Сынок! Ты куда? – высунулась с крыльца мать, как только услышала скрип калитки.

– Я скоро, – отмахнулся Ронни, кое-как справляясь с костылями и при этом держа камеру в руках.

– Но…

Она что-то говорила или даже кричала, возможно, умоляла вернуться, чтобы не дай бог не подвернуть поломанную ногу. Но он не слышал. Он чувствовал ветер на лице и мелкие песчинки с пыльной дороги, забивающиеся в глаза. Кожа покрывалась мурашками, а мышцы приятно растягивались и сжимались, перенося затекшее от долгого лежания тело дальше по улице. Пусть не так далеко, как хотелось.

Он успел дойти до конца соседского забора, когда поломанную ногу скрутило новым витком боли. Зарычав, Ронни согнулся, выронил камеру. И тут же, пытаясь поймать ее, упал на землю, зарывшись лицом в смешанную с грязью траву. Ему пришлось приподняться, подползти к забору и только потом начать снова дышать.

– Чертова нога, – оскалился Ронни, прикрыл глаза и пошарил рядом с собой в траве. Нащупав обклеенный непонятными символами прохладный корпус камеры, он потянул ее к себе и, обессилев окончательно, едва умудрился положить на колени.

– Эй, ты в норме?

Грубый пропитый голос раздался внезапно, когда так хотелось тишины.

– Да, я… – Ронни открыл глаза и уставился на осунувшееся лицо соседа из того самого дома, у чьего забора решил отдохнуть и набраться сил. – Мистер Симонс. Здравствуйте.

– Ты этот, что ли? – патлатая, совсем как у его собаки, голова мотнулась в сторону дома, где на крыльце уже виднелась тень миссис Райт.

– Ага. Рональд.

– Ну да. А чего лежишь? Пьяный? – мужик облизал губы.

– Нет. Нога. Болит, зараза.

– Так это… помочь, что ли?

– Нет. Я… Сейчас, чуть-чуть посижу. И пройдет.

– А… ну, ты это… – мужик подозрительно осмотрел незваного гостя и уже собирался уходить, когда заметил камеру. – А это что за хрень?

– Это? Фотокамера. Хотите, щелкну?

– Ну… это… давай.

Мужик выпрямился настолько, насколько позволяло стянутое тугими мышцами тело, подбоченился и постарался улыбнуться так, чтобы не было видно черных дыр между оставшимися зубами.

Щелчок. Раздался крик. Мужик упал рядом, в ту же грязь и траву, и завыл.

– Эй, что с вами? – подполз к нему Ронни и только потом заметил, что боли снова нет. Исчезла. Испарилась.

– Живот. Сука. Скрутило так…

– Я… я вызову скорую, – неуверенно пробормотал Ронни, прислушиваясь к своим ощущениям, оглушенный внезапным осознанием и стуком разогнавшегося до любимой скорости сердца.

– Не надо, пройдет, – отмахнулся мужик и, кое-как поднявшись, согнувшись почти до колен, поспешил в дом.

К ним уже бежала миссис Райт, размахивая кухонным полотенцем.

– Сынок, что случилось? – затрепетала она, бросаясь то к Ронни, то к быстро удаляющемуся соседу. – Подрались?

– Что? Нет. Я упал. А мистер… говорит, живот заболел.

– А… а… живот…