Здесь нет никакого прекрасного принца. Если она будет продолжать давить на меня и искушать, то найдет зверя, который будет ждать и желать.
Я поставил тарелку на дубовый комод.
— Обычно Нора доставляет мне еду, — говорит она, перелистывая страницу.
Я откидываю голову в сторону, разминая шею, чтобы снять напряжение. Затем прохожу к открытой гостиной и окидываю взглядом пространство.
— Мы так и не обсудили вопрос о твоем наказании, — говорю я, поднимая угол одеяла, которое было подозрительно накинутого на торцевой столик.
С периферии я вижу, как книга опускается к ней на колени.
— Подожди…
Под одеялом лежит радио Норы из танцевального зала, то самое, которым я запретил ей пользоваться. Ни там, ни где-либо еще.
Я отбрасываю одеяло в сторону и поворачиваюсь к ней.
— Или ты думала, что я забыл? — спрашиваю я, скрещивая руки на груди.
Она откидывает свои длинные темные волосы на одно плечо, раздражающе отвлекаясь.
— Я знала, что ты не забыл.
— Ты забыла, что я запретил тебе танцевать? — Поднявшись на ноги, она смотрит на меня с застывшими чертами лица.
— Запретил? Ты запретил мне? Сейчас не восемнадцатый век, и ты не мой папа.
Кривая ухмылка переполняет мой рот. Я медленно подхожу к ней.
— Нет, я не твой папа. — Ее сладкий аромат проникает в мои чувства, вызывая бунт в моей нервной системе. — Ты можешь ослушаться отца. Ты не можешь ослушаться меня.
Мой взгляд падает на ее шею, туда, где бешено трепещет точка пульса. На ее коже видны синяки от моих укусов, и желание впиться в нее зубами подтачивает мой рассудок.
— Я просто слушаю невинную музыку, — говорит она, ее голос такой низкий и нежный, пытаясь успокоить меня.
Не в силах удержаться от прикосновения, я зажимаю между пальцами пучок ее волос.
— А твой гардероб… — мой взгляд пробегает по ее крошечной майке и шортам, — это просто невинная одежда?
Убежденность пересекает ее тонкие черты.
— Я подумала, что это единственный способ удержать тебя от срывания с меня рубашек.
Под моей кожей разгорается пламя, смелость в ее словах — вызов чудовищу.
Отпустив ее волосы, я придвигаюсь ближе и опускаю рот к ее уху.
— Осторожно, Кайлин Биг. Соблазни дьявола и получишь рога.
Когда я отстраняюсь, в ее янтарных глазах мелькает понимание: винный погреб — не такое уж далекое воспоминание.
— В присутствии моих людей ты должна одеваться подобающим образом, — говорю я ей. — Если тебе нравится кровь и резня, то, конечно, можешь ходить полуголой.
Ее грудь вздымается и опускается от тяжелого дыхания, глаза пылают.
— Почему тебя волнует, как я буду одеваться перед кем-то?
— Потому что, согласно контракту, ты моя, — говорю я, не обращая внимания. — Твое тело принадлежит мне. Никто не имеет на него права. — Я поворачиваюсь к радио. — Мужчины лишались частей тела просто за то, что слишком долго смотрели на чужую собственность.
— Невероятно, — пробормотала она. — Неандертальцы и их собственничество. Эта помолвка — сплошной фарс. Ты просто не хочешь, чтобы твое эго было задето.
Ее ледяные слова — это холодный сквозняк, гасящий пламя. По сути, ее утверждение верно. Любого мужчину, который осмелится прикоснуться к тому, что принадлежит мне, ждет удаление яиц. Болезненное. Таков образ жизни; чтобы никто не смог пустить мне пулю в лоб и забрать то, что я построил.
Но между мафиозной бравадой зажато какое-то зерно, которое настойчиво трется об меня, царапая поверхность, чтобы обнажить другую правду.
Не обращая внимания на раздражение, я нажимаю кнопку на радио. Мягкие ноты фортепиано плывут по комнате, легкие пальцы гладят мою разгоряченную кожу.
Стоя к ней спиной, я слушаю музыку, представляя, как она танцует здесь, в этой комнате, ночью, ее тело изящно и соблазнительно, бросая мне вызов в своей собственной вызывающей манере.
Напряжение сгущается в воздухе, чем дольше я молчу. Атмосфера наполняется треском от осознания того, что ее ждет наказание.
Она сама нарушает тишину.
— Ничего не может быть мучительнее этого, — бормочет она.
Когда я поворачиваюсь, чтобы встретиться с ней взглядом, мои черты лица сходятся в замешательстве.
— Объясни.
— Мне надоело буквально танцевать вокруг тебя, — говорит она, скрещивая руки на груди. — Я бы предпочла, чтобы ты сделал то, ради чего пришел сюда, сорвал пластырь или… — Она осекается, теряя самообладание. — Хватит угрожать. Если мы собираемся что-то сказать друг другу, то это должно быть что-то глубокое.
— Что-то глубокое…
— Иначе мы просто теряем время, а время ограничено, Люциан.
Негромкий смешок вырывается на свободу, и я ничего не могу с этим поделать. Она внезапно отступает назад, как будто звук пугает ее.
— Ты говоришь так, будто тебе столько лет, будто у тебя мало времени. — Она поднимает подбородок, мягкие волосы рассыпаются по ее голым плечам и сжимают мою грудь.
— Мне все равно, девятнадцать мне или девяносто. Я не хочу терять ни секунды своей жизни.
— Хм… — Я издаю звук понимания. — Это потому, что ты считаешь, что нашла свою страсть в жизни.
Короткий взгляд на ее босые ноги выдают ее мысли. Она встречает мой взгляд.
— Да. Я знала это с первого дня, когда начала танцевать. — Я начинаю двигаться к ней, но останавливаюсь на небольшом расстоянии, когда мои легкие обжигает ее сладкий аромат.
— Хочешь услышать что-то правдивое? — На ее нерешительный кивок я отвечаю: — То, что ты дрожала от моих прикосновений в винном погребе, говорит о том, что ты не открыла для себя ни капли настоящей страсти.
Она пытается выдержать мой взгляд, но колеблется, и жесткая мышцы вдоль ее горла отдает в моей крови, как бурбон. Когда она опускает глаза к полу, я испускаю насмешливый вздох.
— Тебе нечего сказать на это?
— Полагаю, тогда ты меня всему этому научишь, — говорит она, найдя в себе мужество снова посмотреть на меня. Эти смертоносные янтарные глаза колют меня, как лезвие, нацеленное на искушение, настолько острое, что мое тело жаждет показать ей это прямо сейчас.
— Я не учитель, девочка.
— Как показал тот тревожный инцидент с отсутствием душа.
— Осторожно, — предупреждаю я, сокращая расстояние между нами, — осознанный мужчина не может игнорировать вызов.
Мой взгляд опускается к ее груди, к обтягивающему маленькому топу и очертаниям твердых сосков. Когда я поднимаюсь, чтобы установить зрительный контакт, мой рот искривляется в понимающей ухмылке.
Она облизывает губы, затягивая меня в свою паутину и разрывая между нами путы.
— Ты не просто сумасшедший, — говорит она. — Ты садист.
— И ты переступаешь черту. — В ее решимости проглядывает жилка осторожности.
— Ты хочешь пытать меня, наказывать меня. Ты хочешь, чтобы я страдала, потому что моя семья причинила тебе страдания. И почему-то ожидаешь, что я буду сидеть здесь и принимать это.
Я закрываю рот рукой, стискивая челюсть.
— О каких еще глубоких вещах думает твой мозг? — Я призываю ее продолжать.
— Ты хочешь убить моего отца. — Мои брови взлетают вверх от ее прямоты.
— Нет.
— Ты хочешь убить моего дядю, дона. — Я отвечаю ей откровенностью на откровенность.
— Да. — Ее дыхание сбивается.
— Что бы они ни сделали, я не могу участвовать в уничтожении своей семьи, но что, если у тебя есть другой способ отомстить, не убивая их и не женившись на мне?
— Я бы сказал, что ты пытаешься заключить сделку с дьяволом. — Я сжимаю ее запястье, притягивая к себе. — А тот, кто торгуется, обычно проигрывает.
— Отпусти меня.
— Я не могу этого сделать, Кайлин Биг, ты умоляла наказать тебя. — Темные ноты фортепиано кружатся вокруг нас, и я сжимаю ее талию. — Ты не можешь отказаться от своей единственной настоящей страсти, поэтому я не позволю тебе этого сделать.
Я покачиваю ее тело в знойном ритме, чувствуя, как учащается ее пульс под моей ладонью.
