– Пускай в общежитие переезжает! – весело посоветовала Галина. – И потом, зачем ей готовиться? Все равно не сдаст. Она три года на одном курсе сидит.

– Она болела! – вступилась за сестру тетка Надежда. – А ты вообще ни одного курса окончить не смогла!

– Ну и что? – радостно ответила Галя. – Зато я – ведущая актриса театра и кино, а вы – старые девы! – и, схватив Сашу за руку, потащила его в свою комнату.

Тетка Наталья заплакала.

Клавдия достала папиросу с длинным мундштуком и, закурив, задумчиво уставилась на дверь дочериной комнаты.

– Яблоко от яблони… – пробормотала тетка Надежда, собирая со стола грязную посуду.

У себя в комнате Галина вскочила на скрипучую металлическую кровать с шарами, простерла руки к избраннику и, завывая наподобие мхатовских актрис, начала декламировать:

– Может, мне лучше уйти? – жалобно вопросил Саша. – Неудобно.

– Читай! – приказала Галина.

вяловато, но громким, поставленным актерским голосом ответил Саша.

Тетка Надежда стукнула кулаком в дверь и завопила:

– Распишитесь сначала, бесстыжие!

Шла репетиция сцены «у балкона».

Галина стояла на двух больших кубах, обозначавших балкон, и с болью смотрела на усилия своего возлюбленного. Саша не тянул… он форсировал голос, злоупотреблял жестом, отбегал от балкона, снова возвращался к нему, закидывая голову, в общем, играл «трагедию».

Мрачный Арсеньев, спустившийся так низко в кресле, что его почти не было видно за режиссерским столиком, давно уже смотрел не на сцену, а в пол.

Саша закончил чтение монолога. Тяжело дыша, раскрасневшийся и донельзя довольный собой, повернулся к главному режиссеру:

– Как, Михаил Георгиевич… что скажете?

– Перерыв, – выполз из кресла Арсеньев.

У выхода из зала он повернулся. Начальник режиссерского управления встал, ожидая указаний, и указание последовало:

– Вводите Панкратова!

– И Андрееву! – крикнула с кубов Галина.

Арсеньев согласно кивнул:

– И Андрееву, разумеется.

– Разве я плохо играл? – кричал Саша, смачивая полотенце. – Что ты молчишь? Плохо?

Он с остервенением стирал с лица остатки «романтического» грима.

– Тебе надо работать, Сашенька, очень много работать! – пыталась успокоить его Галина.

– Разве я не хочу работать? – вскричал Русаков.

Дверь в гримуборную отворилась, и появившаяся голова Таисии трагическим шепотом спросила:

– Ну можно уже? Народ же ждет!

– Закрой дверь! – заорал Русаков.

Таисия поспешила выполнить просьбу.

– Пожалуйста! Я готов работать сутками! Но он же меня выгнал после первой репетиции! Это как тебе? Это работа? Вот посмотришь, с Панкратовым он год будет репетировать! Два! Сколько надо, столько и будет! А меня после первой же репетиции! И ты мне после этого говоришь – работать! – передразнил он Галину.

– Хочешь, я с тобой буду репетировать? – предложила Галина. – А потом покажем Арсеньеву.

– Ты? – переспросил Русаков, останавливаясь около нее и почему-то скручивая полотенце в тугой жгут.

– Я, – повторила Галя. – Что ж в этом такого? Мы в студии репетировали друг с другом.

– А почему не тетка Надя? – спросил Русаков.

– Потому что она ничего не понимает в театре и актерском мастерстве, – сдерживаясь, пояснила Галина.

– А ты понимаешь? – обрадовался Русаков.

– Я хочу тебе помочь, – закусив губу, чтобы не расплакаться, сказала Галина. – Понимаешь, – она встала и взяла возлюбленного за руку, – мне кажется, что Ромео счастлив от своей любви к Джульетте, удивляется этой любви, наслаждается своей возлюбленной как небесным созданием! А ты играешь опытного и искусного любовника, для которого главное – любым способом завоевать Джульетту. У Ромео не может быть эффектных жестов, трагического шепота, постановки головы! Он же не павлин, гордящийся своим хвостом! Он влюбленный! Наоборот, он скован, косноязычен, он смущен, но не выразить своего чувства любимой он не может! Любовь переполняет его!

Галина увлеклась. И, слушая ее, Русаков понял, что она на его глазах становится тем самым Ромео, которого он никогда не сыграет, потому что на самом деле никогда не понимал этого сопляка, способного из-за какой-то, пусть даже очень красивой и богатой девки покончить жизнь самоубийством… но осмыслить странное ощущение он не успел, потому что его захлестнула мгновенная волна ненависти к своей жене.

Он вырвал руку и очень спокойно, глядя ей в глаза, сказал:

– Спасибо тебе за помощь, конечно, но все это зря!

– Почему зря? Почему? – не чуя беды, старалась возродить волю возлюбленного Галина.

– Так я же не девица, подмахнуть при случае не смогу, да и мама моя в кровати с большим начальником о моей судьбе словечка не замолвит, – и он, не обращая внимания на окаменевшую Галину, начал раздеваться.

– Можно? – открыла дверь Таисия.

– Можно. Заходи, – великодушно разрешил Русаков. – Вечером за вещами зайду, – предупредил он Галину и, запихивая рубаху в брюки, вышел из гримерной.

– Чего случилось? – вытаращив глаза, спросила подруга.

Галина только сейчас, поискав глазами стул, стоявший прямо за ней, медленно села.

– Поссорились? – пугаясь Галиного молчания все больше, расспрашивала Таисия.

Галя поднесла ладонь ко лбу, недоуменно посмотрела на подругу.

– Он бил тебя? – догадалась Таисия.

– Помоги мне, – попросила Галина и повернулась к Таисии спиной.

– Галька, не молчи ты, ради бога! Скажи мне, что произошло между вами! – взмолилась Таисия, расшнуровывая платье.

Галя вышла из платья, как улитка из раковины, и спокойно ответила:

– Детство кончилось, Тася. Я повзрослела.

Русаков пришел за вещами поздно и очень пьяный. Он повернул ушко звонка, и дверь сразу же открылась.

Суровый военный, взглянув на Русакова, брезгливо спросил:

– Вы кто?

– Русаков, – трезвея, ответил актер.

– Живете здесь?

– Я за вещами, – тихо ответил Русаков.

– Документы, – потребовал военный.

Русаков лихорадочно зашарил по карманам. Паспорт был в пиджаке.

Военный взял паспорт и пошел внутрь квартиры. Русаков, стараясь ступать неслышно, вошел в прихожую, робко кивнул, здороваясь с дворником и заспанной соседкой – понятыми.

– Где твои вещи? – спросил военный из комнаты.

– Вот… чемодан, – Русаков показал на фанерный чемодан, перевязанный веревкой, стоявший у дверей.

В квартире шел обыск. Тетушки в ночных рубашках с накинутыми на плечи платками и с перекошенными от ужаса лицами сидели рядком на кровати. Клавдия почему-то стояла за шкафом, как будто пряталась. Энкавэдэшники, перетянутые портупеями, с наганами в кожаных кобурах, заканчивали обыск.

Военный, изъявший у Русакова паспорт, вскрыл его чемодан, небрежно порылся в одежде, а томик Шекспира пролистал в поисках заложенных между страницами бумаг.

– Ты кто? – спросил он, закрывая чемодан.

– Русаков, – повторил Саша. – Я актер.

– Здесь ты кто? – начал сердиться военный. – Родственник?

– Знакомый, – искательно ответил Саша.

Старший из военных закончил писать.

– Гражданка Лактионова, подпишите протокол, – приказал он.