И вот еду я обратно домой. Троллейбус полупустой и дорога идет как раз мимо храма, где эта икона находится. Подъезжаем к остановке, и я про себя загадываю: «Вот если сейчас в переднюю дверь зайдет женщина, то (так и быть) выйду». Троллейбус останавливается и в переднюю дверь входит женщина.

Я опять: «Ну вот если в среднюю войдет старушка, то уж тогда точно выйду». Через секунду входит старушка. Я тут же: «Ну вот если сейчас следом за нею войдет мужчина с ребенком, то я точно выйду». Входит мужчина с ребенком! А троллейбус все стоит! А я все сижу!

Потом снова говорю сама себе: «Ну вот если я досчитаю до двадцати, а троллейбус не тронется, то тогда уж ТОЧНО выйду!» Считаю очень медленно, а троллейбус все стоит! И тут случается что-то совершенно невообразимое. Я до сих не понимаю, как это произошло, но меня буквально вынесло из салона. В ту же секунду, когда мои ноги оказались на земле, двери троллейбуса закрылись, и он отъехал от остановки.

Делать нечего, пошла в храм. Захожу, а там темно, неуютно, всюду следы разрухи. Поднимаюсь наверх, оглядываюсь. Народу мало: одни на коленях, другие что-то читают, третьи просто так стоят, некоторые плачут.

«Вот больные», – подумала я, и твердым шагом направилась прямиком к иконе. Её я увидела сразу, и она мне не понравилась. Тем не менее я встала перед ней и четко сформулировала просимое: «Значит так. Первое. Пусть…» – и далее еще три пункта. Мне кажется, я даже пальцы загибала.

Через несколько дней я поехала рожать. И тут снова закрутилась череда странных событий. Перво-наперво меня увезли совсем не в тот роддом, в который были должны. И все это лишь из-за того, что у меня после одного плохого мазка был только один хороший, а не два. В приемном покое меня чуть с ног не свалил вопрос санитарки: «Ребенка-то оставлять будете?» Наверно у меня были ооочень круглые глаза. Я аж заикаться начала.

Прямо в родовой (у меня схватки уже были!) ко мне подошел какой-то долговязый парень в медицинском халате. В руках у него была анкета, но вопросы показались мне весьма странными. В конце он спросил мои данные и как-то сразу потух. Только спустя время я поняла причину этого угасшего интереса.

Дальше все было вполне банально и непримечательно. Ну если не считать, что в родах мне было практически не больно! Никто не верит. Говорят, что мне обезболивающее вкатили. А я говорю, нет! Мне действительно было не больно (и это было исполнение первой просьбы перед чудотворной иконой)! Памятуя о первых родах, я панически боялась повторения этих мучений, что отчасти было причиной нежелания иметь еще детей.

От удивления, что «уже все» я даже не сразу поняла, что Люба не закричала. Через некоторое время (как в тумане) раздался писк – как котенок плачет (у меня никто больше так тихо не плакал). Крик был слабенький, булькающий. Попросила приложить дочку к груди. Акушерка с нескрываемым раздражением и ворчанием (мол, чокнулись все со своим ранним прикладываем) плюхнула мне ее на грудь. Какое-то время резко дергала сосок, пыталась засунуть его в Любин ротик, но видя, что ничего не получается, унесла дочь.

Потом меня переложили на каталку и выставили в холодный коридор. Под одной простынкой. А у меня какая-то странная реакция после родов – меня трясет как при лихорадке. И зубы клацают как у скелета из кабинета биологии. Видимо это так срезонировало с каталкой на каменном полу, что через час сердобольная санитарка принесла мне одеяло. К вечеру меня привезли в палату. С ужасом увидела, что там только четыре койки и нет детских кроваток. На мой вопрос, а где ребенок, мне ответили ледяным молчанием.

Тяжело вспоминать этот кошмар. Пришедший наутро врач сказал мне, что состояние ребенка средней тяжести – двойное тугое обвитие пуповиной, смещение в шейном отделе позвоночника и хронический энтероколит. Дочка наглоталась околоплодных вод и кормить ее мне не принесут ни сегодня, ни завтра. Она под капельницей. Сказали сцеживаться и ждать. Попросила ее посмотреть – не разрешили. Так прошло три дня. Два раза мне разрешили ее навестить наверху. Уходила в слезах. На руки брать не дают, трогать только украдкой – на свидание пять минут.

На третьи сутки врачи решили поэкспериментировать и принесли Любу на кормление. Пустая трата времени. Дочка так и не проснулась. Педиатр, стоявшая все это время у меня над душой, сказала, что нам надо купить специальное лекарство для кишечника, которое стоило по тем временам огромные деньги. И у нее это лекарство есть. Я тут же срочно позвонила мужу, чтобы привез деньги. А он, объездив, всевозможные аптеки привез мне его в три или четыре раза дешевле. Отношениям с педиатром такой поворот пошел явно не на пользу.

В этот же день моя мама подошла к той врачихе (я очень уважаю врачей, но для этой у меня другого слова нет) с просьбой окрестить ребенка. Что там было! Эта мадама в бешенстве влетела в нашу палату, вызвала меня в коридор и на все отделение верещала, что у них тут стерильность, чистота и она не допустит, чтобы здесь болтались мужики в грязных балахонах! Дословно!

Да, про стерильность, думаю, надо сказать особо. Я только через месяц поняла КУДА я попала. И я могу только догадываться, какой в этом был Промысл Божий. Этот роддом был для рожениц без документов, для тех, кто не вставал во время беременности на учет, для отказниц, для тех, у кого были какие-то инфекции и пр. В коридоре, например, лежала мама, больная сифилисом.

Никогда и ни в одном роддоме я больше не видела такой грязи и таких огромных мокриц! Никогда более я не ела такой отвратительной баланды, как там (а я очень непритязательна в пище). Никогда и нигде больше я не слышала шум падающих в вентиляционной трубе мышей, которых травили этажом выше. Отсюда и этот вопрос в приемном покое и потухший интерес товарища с анкетой, который, как выяснилось потом, проводил социологическое исследование среди неблагополучных женщин. Вот в это царство чистоты и порядка священника и не пустили.

Потом приехала мама и сказала, что батюшка благословил мне окрестить Любу самой. Такое разрешается мирянину «ради страха смертного». Если человек не выживет, то он будет считаться крещеным. Мама передала мне святую воду и написала, что нужно сделать.

В ту же ночь от прилива молока разбарабанило грудь. Я сидела на кровати и с подвыванием качалась взад-вперед, вспоминая коров, которых в войну некому было их доить, и они мычали от боли. В таком виде меня и застал дежурный врач. Спросил, чего я реву, а я вывалила на него все, что накопилось за эти дни. Он молча меня выслушал, а потом долго мял мою каменную грудь, которую жгло огнем, и заставлял сцеживаться.

На следующий день по его настоянию Любу принесли на кормление. Она опять спала, но теперь я уже не терялась. Рядом никого не было, и я все сделала как надо. Когда дочку забрали, я почувствовала невероятное облегчение, словно камень упал с сердца.

А на следующее утро пришла та самая врачиха, которая орала на меня в коридоре. Поджав губы, сказала, что вчера был переломный момент и наступило резкое улучшение. Добавила, что теперь мне будут приносить ребенка для кормления регулярно, но после роддома мне надо готовиться ехать в больницу. Она хотела это сделать прямо сегодня, но там не было мест. Договорились, что я поеду через два-три дня.

Я сидела почти в трансе, а когда пришла мама, то, не стесняясь, орала ей через форточку на всю улицу чтобы она пошла к иконе (которую неожиданно (!) на один день привезли опять в город) и умоляла Её спасти мою дочь.

В больницу мы не поехали. Другая врач, оформлявшая нам выписку, сказала, что не видит резона в госпитализации. Все наши проблемы спокойно можно лечить в поликлинике, главное найти опытного педиатра.

А когда мы приехали домой, то муж и мама сказали, что врачи оценивали шансы на выживание Любы 50/50 и твердили только одно: «Надейтесь, что девочки живучие». Меня берегли и не говорили, что та горластая врачиха напророчила дочери отставание по всем показателям, вплоть до умственной отсталости. А волшебное лекарство оказалось ничем иным, как БАДом, запрещенным к тому же к приему грудными детьми.