К тому же меня всегда убеждали, что шансы родить здорового ребенка у меня крайне малы. Об этом я, кстати, предупреждала будущего мужа, но, кажется, он не придал моим словам никакого значения.

Известие о беременности я встретила с ужасом. Участковый гинеколог назначила мне кучу обследований, а после отправила в серьезный медицинский центр для дополнительной консультации. Тамошняя докторица, посмотрев результаты анализов, чуть не за руку повела меня к заведующей, чтобы уговорить на аборт.

Я не верила в Бога, но именно тогда впервые обратилась к Нему с просьбой, больше похожей на шантаж: «Господи, если Ты есть, то сделай, чтобы моя дочка была здоровой, доброй и хорошей!» Я не сомневалась, что у меня будет девочка.

Я тогда только перешла на третий курс института, умудрившись при этом завалить итоговый экзамен по французскому языку. Какой может быть экзамен, когда свадьба на носу? Осенью пересдам, думала я с оптимизмом.

Но какая теперь пересдача, когда надо ползти на очередное обследование, а тебя так мутит и шатает, что идешь словно в тумане?! Несмотря на выматывающий токсикоз, я все же как-то умудрилась пересдать ненавистный предмет, для чего месяц ездила к преподавательнице домой на дополнительные занятия.

Когда я пришла в деканат с хвостовкой, в которой стыдливо бугрились груди жалкой «тройки» (одной из двух за всё время моего обучения), то узнала, что исключена из списка курса за академическую неуспеваемость.

Не помню, как добралась домой. В голове только одна мысль – как сказать об этом маме? Я, замужняя женщина, больше всего на свете боялась признаться маме, что исключена из института. О муже я тогда даже не вспомнила.

Этим же вечером ко мне домой примчалась староста[1] нашей группы и заставила написать объяснительную на имя декана с указанием причин несвоевременной сдачи, к которому приложила все мои справки. Меня восстановили на курсе только благодаря ее хлопотам.

Результаты очередных анализов не предвещали ничего ужасного, и врачи от меня отстали. Постепенно прошел и токсикоз. Я, наконец, смогла нормально есть, но мой организм согласился принимать почему-то только булочки с яблоками. Так и сидела на лекциях с целлофановым мешком, из которого под партой откусывала очередной кусок. «Пирамиды» перестали налезать на мой округлившийся живот, что необыкновенно обрадовало супруга – у него пропал конкурент.

Летнюю сессию я успешно сдавала по собственному графику, чтобы успеть до родов. Осталась политэкономия. В день сдачи я чувствовала себя не очень хорошо. Организм то ли тренировался перед родами, то ли сопротивлялся перед сдачей нелюбимого предмета нелюбимому преподавателю (о, бедные гуманитарии, скольких из вас придавило теорией рынка?).

Видимо, вид у меня был такой несчастный, что супруг отправился со мной. Он тоже сдавал госэкзамены, но у него как раз был свободный день. Никакие возражения с моей стороны не принимались.

Так мы и зашли в аудиторию – беременная студентка в сопровождении без пяти минут лейтенанта, хоть и «по гражданке». Супруг сел на «камчатке», а я, взяв билет, была готова сразу отдать его обратно и уйти – о содержании вопросов я имела весьма смутное представление.

Не помню, как я отвечала. Кажется, несла откровенную чушь. После преподаватель долго мне что-то объяснял, а я пыталась делать вид, что понимаю, о чем он говорит. Вдруг голос с «камчатки»:

– Товарищ преподаватель, разрешите вам возразить?

Я даже не пыталась уловить нить их дискуссии. На 15-ой минуте преподаватель что-то поставил мне в зачетку и закрыл ее. Остальные 15 минут он пытался мне ее вручить. Ха, не тут-то было! Супруг доказывал, что не зря провел время в военно-политическом училище. В момент, когда он набрал воздуха, чтобы продолжить интеллектуальный батл, преподаватель быстро поздравил меня с успешной сдачей экзамена, сунул мне в руки зачетку и вылетел из аудитории, сославшись на лимит времени. Напротив названия предмета стояла «4». И это было значительно больше, чем среднее арифметическое между моими знаниями и мужа. Но, как бы то ни было, сессию за третий курс я закрыла.

Схватки начались на следующий день в 5:30. Я спокойно сходила в душ, оделась, даже локоны накрутила. Где-то через час разбудила супруга со словами:

– Милый, вставай. У меня схватки начались. Пора.

Ответ был безупречен:

– Какие схватки? Еще полседьмого.

Тот день остался в моей памяти отдельными картинками, словно узор из калейдоскопа.

Вот мы сидим в ожидании «скорой» на скамейке. Муж взъерошен и так нервничает, что у него периодически трясутся руки. Я совсем не волнуюсь, ощущая себя полностью готовой к родам – я же столько всего прочитала про них!

Вот я уже в больничной сорочке захожу в палату. Моя родовая на первом этаже напротив небольшого холла. На улице такая жара, что плавится асфальт, поэтому окна в холле открыты настежь. За одним из них на небольшом каменном приступке повис супруг. Я периодически подхожу к нему, нарушая все правила стерильности и приличий.

Еще виток и стеклышки складываются в новый узор. Я лежу на кровати, мокрая от пота. Мне больно. За стеной слева благим матом орет роженица, попутно обещая засудить персонал, если что-то пойдет не так. Из-за ее криков и нарастающей боли я изрядно растеряла свое олимпийское спокойствие. Супруг, прочно угнездившийся около окна, пытается меня успокаивать и поддерживать, попутно любезничая с медсестрой.

Мне страшно. Хочется, чтобы хоть кто-нибудь был рядом. Заходит акушерка и ругается на меня за то, что я лежу, а не хожу. А у меня уже нет сил даже рукой двинуть.

Круть-верть, еще поворот колеса. Я на кресле. Как я на него попала? Мне кричат тужиться, и я стараюсь изо всех сил делать все правильно. Но на меня ругаются, что я все делаю не так. Грозятся позвать мужа, который до сих пор торчит у окна. Рычу: «Да хоть сантехника зовите, мне все равно!». Надо же, тужиться сил нет, а огрызаться – есть!

– Девочка! 22:10! – слышу голос акушерки и проваливаюсь в какую-то пустоту. Наверно надо было что-то говорить, благодарить, ну хотя бы смотреть на дочку, а я отключилась. Как в прострации, как будто все не со мною.

Летят стеклышки, кружатся в разноцветном хороводе…

Мужу, так и провисевшему весь день за окном, подносят новорожденную малышку, уже закутанную в одеяльце. А до этого ему показали её через дверной проем, и он на все родильное отделение кричал как любит меня, дочку, всех нас и какая я молодец!

Меня зашивают, но на волне эйфории от пережитых родов эта боль совсем игрушечная.

После приходит медсестра и подсовывает мне какое-то одеяло, а я никак не могу понять, что она хочет. А она мне:

– Дочку-то, дочку-то посмотри!

А там, в одеяле… Боже мой! Личико с кулачок, кожица как восковая… Я лежу, дура-дурой, и реву!

Медсестра мне:

– Чего слезы льешь, потрогай хоть!

А я боюсь! Еле-еле касаюсь ее лица и с удивлением выдыхаю: «Ой! Вот это да!».

Оставшуюся ночь я провела на каталке в коридоре. Меня бил жуткий озноб, хотя на улице в те дни даже ночью стояла невыносимая жара. Медсестра, увидев, как меня трясёт, принесла одеяло, а потом еще одно. Я согрелась, но уснуть так и не смогла. Хотя я, в общем-то, и не старалась. Даже в голову не приходило, что надо отдохнуть и выспаться. Так и лежала всю ночь с идиотской улыбкой от уха до уха. А между ними ни одной мысли, ни о будущем, ни о прошлом.

Медсестра все уговаривала меня поспать, но разве можно уснуть, когда где-то плачет дитё? И напрасно меня убеждали, что это не моя, что моя крепко спит.

В пять утра за мной пришла медсестра и я потопала до палаты. Сама. Как вспомню – так вздрогну. Сначала пешком в один конец длиннющего коридора, потом по лестнице на второй этаж, а потом то же расстояние до палаты. Ближе к концу пути я оглохла и стала задыхаться, но каким-то чудом все-таки добралась до кровати и повалилась на нее кулем. В ушах вата, в глазах фейерверк, дышать нечем, сердце бьется как сумасшедшее, возле кровати лужа крови.