Ун потянулся вперед, ткнул пальцем в разворот тетради:

– Не смотри ты, там все одно и то же. Лучше попробуй что-нибудь начертить.

Лими вздрогнула, схватилась за косу:

– Нет, я все испорчу. Давай ты первый?

Она выудила из кармана юбки автоматическую ручку.

Ун улыбнулся, вспоминая, как принес этот маленький подарок. Лими знала, что это за вещь, видела такие у Сан и других докторов, и все равно долго не могла понять, как с ней обращаться и как правильно держать. Поначалу на обрезках газетных листов из-под ее руки выходили кривые дрожащие крючки. Но уже к третьему дню рисунки полосатой стали тверже и уверенней. Она несколько раз перерисовала значки с оборота картины и теперь добавляла птичьим следам наклон и завитки, которые никогда не смогла бы вышить или выскоблить на стене. Хотя без них Уну нравилось даже больше – украшения мешали простой, но приятной прямоте.

– Лими, у тебя хорошо получается.

– Нет. Хочу, чтобы ты начал.

Пришлось сдаться. Ун принял из пахнувших яблоками пальцев ручку и не стал долго мучить себя раздумьями. Он намалевал в правом верхнем углу первое, что пришло в голову.

Лими смотрела на цветок с пятью лепестками долго, щурилась, наклоняла голову то к правому, то к левому плечу. Наверное, эти ее синие глаза видели дурно. Как все-таки жалко, что природа была такой жестокой и что...

– Это червяк, – сказала она, поднимая тетрадь, – крылатый червяк.

Ун опешил, быстро развернул к себе страницу. Какой же это червяк? Вот лепестки, стебель, и все остальное, что там полагалось цветку.

– Это не червяк. Ты неправильно смотришь! Вот здесь же... Вот...

И тут до него дошло. Ун посмотрел на Лими. Короткие серые полосы, тянувшиеся под глазами к носу, подрагивали на щеках, раздутых от едва-едва сдерживаемого хохота.

– Это не червяк, – упрямо повторил Ун.

Лими примирительно закивала:

– Да-да, – она подвинулась ближе и обняла его, – я знаю.

На один единственный миг Ун оказался не здесь и не теперь, как будто само прошлое коснулось его. Не было никаких картин, возникающих перед внутренним взором, только чувство прекрасной неизвестности и совершенной безопасности. Это нелепое чувство быстро выцвело, но еще несколько дней, едва осязаемое и недостижимое, следовало за ним всюду и заставляло глупо улыбаться без всякой причины.

А потом, на десятый день осени, пришли те два письма.

Ун сразу догадался, зачем сержант приказал ему задержаться после утренней поверки – знал, и все тут, а по непривычно миролюбивому виду старшего понял, каких именно ждать новостей.

– Сан велела, чтобы ты продолжал вести записи. И еще. Тебе тоже пришло письмо. Я прихватил, вот, возьми.

– Спасибо, господин сержант!

Письмо Кару Ун послал совсем недавно и не ожидал, что ответ сестры придет так скоро. «Должно быть, это какое-то старое письмо, не могла же она…» – Ун перевернул конверт, посмотрел на имя отправителя, и зубы заскрипели, точно перемалывая песок.

– Да как ты… как ты… – слова сорвались с языка против его воли. Ун вскинул голову, огляделся и выдохнул с облегчением, поняв, что сержант уже ушел. Он смял и нервным движением сунул конверт в карман.

«Мелкая поганая змея!»

Как Тия посмела написать ему? Предательница. Отцеубийца.

«Тебе же лучше, чтобы я не вспоминал, что ты существуешь», – Ун пережевывал эту мысль снова и снова, и она смешивалась с пробудившейся старой злобой, которую он так долго пытался не замечать. «Я выкину твое письмо, выкину, не читая, даже не открывая, поняла?» – решение это, показавшееся таким легким и жестоким, целиком захватило его, и он даже не сразу заметил, что Лими дергает за край исподней майки.

Ун думал, что вид у него сейчас пускай и немного злой, зато торжествующий, но она спросила:

– У тебя что-то болит?

– Нет.

– У тебя такое лицо, – Лими аккуратно, легко коснулась его лба. – Как будто что-то болит.

Ун потупил глаза, все еще злясь, но уже на самого себя. Надо было держаться решительнее и сохранять достоинство. Не хватало еще разрыдаться у нее на плече.

– Со мной все хорошо, – Ун произнес эту ложь уверенно и поспешил сменить тему: – Я же просил тебя не брать это, да?

Он стянул кепку с Лими, она лишь невинно улыбнулась, и думать о каких-то там письмах сразу расхотелось.

Возвращаясь из зверинца, Ун больше не чувствовал ненависти, только азарт, который подсказал, как стоит поступить. Зачем рвать что-то, если можно это сжечь? Костер выйдет совсем маленький, зато от бумаги не останется ничего. Ни обрывка. Ни воспоминания. Все, что она написала – исчезнет без следа. Могла ли существовать месть совершенней? Ун представил огонь, пожирающий письмо, и улыбнулся, прикидывая, где и когда воплотит свою блестящую идею. С одной стороны, хотелось избавиться от змеиной шкуры побыстрее, с другой – всегда приятнее растянуть удовольствие. «Пусть присылает еще, и остальные тоже сожгу», – подумал Ун, но не прошло и пары минут, как в душу его вгрызлась страшная догадка: «Вдруг что-то случилось с мамой?»

Вскрытый конверт полетел на землю, Ун, как мог, разгладил письмо, начал лихорадочно читать, перепрыгивая со строчки на строчку, боясь и ожидая узнать самую мрачную из возможных новостей, но с каждым новым словом запинался, возвращался назад, и уши его краснели все сильнее.

Мало их семье было оговоренного в измене – не хватало только настоящей шлюхи.

Ун сложил письмо и тут же сжал его в кулаке, чувствуя, как уголки впиваются в пальцы.

Тия не стала писать, от кого понесла, и гадать было бесполезно – вариантов слишком много. Да и что он знал о своей сестре? Как выяснилось в их последнюю встречу – ничего. Но это все было уже не важно. Ребенок у Тии «почти испекся», как говорили слуги на севере, а вот деньги плодиться сами собой отказались. «И куда же делось твое высокомерие?» – Ун представил сестру, но как ни пытался, все не мог увидеть ее с большим животом. И хорошо. Так легче на нее ругаться.

Мало Тии было просто убить отца, ей нужно было еще и опозорить все, что он так оберегал. Ветер еще не успел разнести его прах над Раанией, а она уже принялась развлекаться. Ненависть ненавистью, но должно же быть хоть какое-то уважение. Не к самому отцу, так к семье, к предкам, к прадеду, в конце концов.

«Хорошо, что Кару уже вышла замуж», – только это и утешало. Одно дело, когда нагуленные дети были в роду черт знает когда и у кого, другое – когда они появляются здесь и сейчас. Такое пятно невозможно скрыть, и при их «богатстве» на него никто не станет закрывать глаза. А Столица только казалась огромной и легкомысленной. Там все обо всём знали, и в домах, вроде дома Диты, пусть и притворялись, что не помнят изгоев, на самом же деле, внимательно следили за их провалами и несчастьями.

Пообедать не получилось – кусок не лез в горло. Ун повторял, что все это его больше не касается, что Тии он ничего не должен, и что она теперь сама по себе – но мысли все равно возвращались к ее мольбе о помощи.

«Побирайся», – Ун представил, как она будет бродить где-нибудь в Западном парке с протянутой рукой, и не смог удержаться от едкой ухмылки. Может быть, сержант Тур не так и не прав? Может быть, и есть где-то его боги, и они воздают по заслугам подлецам и предателям?

«Побирайся».

Или беги к господину Ирн-шину, объясняйся, проси. Хотя зачем объясняться? Он и так знает, и только сидит и ждет, когда же перед его благодетельной особой согнут спину.

Можно было так ей и написать: «Побирайся». Если бы не мать, на мизерном содержании которой Тия попытается продержаться в первое время. Если бы не отец, которого станут вспоминать как «Тот изменник, у которого дочь под забором...» И если бы не чертов ребенок. Этот проклятый выродок... Ун удрученно вздохнул. Нет. Он хотел, да что там – старался, но не мог по-настоящему возненавидеть его. Тия была главной виновницей всех грядущих бед, а ребенок станет их главной жертвой. А еще дети Кару и все их будущие поколения. Если кровный отец не признает его хотя бы и для регистрации в министерстве семьи – что будет дальше? Ребенка запишут как полураана? Просто на всякий случай, чтобы потом, много лет спустя, не портить чужую родословную таким супругом? Полураан в их семье?