Да разве мог это быть пейзаж? Ветки на деревьях совершенно не прорисованы, одни пятна. Деревья ли это вообще?

Ун перевернул картину, на задней крышке не нашлось никакой подписи. Его сестры любили рисовать, и даже у них получалось лучше. Они, по крайней мере, знали, как на самом деле выглядит мир.

«Какая-то мазня», – нахмурился Ун и вытянул руки, чтобы посмотреть на картину издалека. Так она выглядела интереснее. И было в ней… Ун снова протер стекло.

«Я бы нарисовал лучше. Понятно, почему это вот спрятано, а не стоит на полке».

Ун потянулся, чтобы бросить ее в коробку, но вместо этого взглянул еще раз, пытаясь понять, почему кому-то захотелось бы владеть таким неловким рисунком. Он расфокусировал взгляд, позволяя картинке чуть расплыться. Границы мазков пропали. И Ун словно заглянул в маленькое мутное окошко. Это был летний закатный час, низкое солнце било ему в глаза, и пахло влажным теплом и лесом. Конечно же, тем самым лесом, в который они вместе с матерью и отцом ездили на время его каникул, пока жили на юге. Там у них был дом с большой верандой. И сок, Ун никак и нигде не мог найти такой же сок, как готовили там... Взгляд сфокусировался. Ун с испуганным благоговением рассматривал мазки, и они больше не выглядели такими уж случайными. Наверное, на эту картину надо было смотреть издалека или краем глаза, как бы нечаянно.

«Надо над этим еще поразмыслить».

Ун начал вскрывать рамку и замер, слушая, как удары сердца отдаются в ушах. Пальцы вспотели, дурнота накатила волной. Он представил, как вытаскивает бумагу, сворачивает, прячет под рубашку, а потом... Несколько ребят из отряда внимательно смотрели на него.

«Господин управитель, ваш сын – вор. А достоин ли отец преступника занимать такой высокий пост?..».

Быстро, точно гадюку, он положил картину в коробку, сгреб туда же несколько мелочей, подушку с кресла. Уже можно нести все вниз? Или лучше собрать еще? Кто-нибудь что-нибудь заметил, догадался?

«Они видели, что я собирался сделать? Вдруг они решат, что я все равно что-то украду?». Ун почувствовал, что вот-вот и снова застынет, схватил коробку и вышел из гостиной, надеясь, что все уже обо всем забыли. «Но не опомнись я вовремя...» Отец бы... отец... нет, даже думать было страшно, что сделал бы отец. Как огорчился бы!

– Ты долго собираешься вот так пялиться в пустоту? Подойди к свободному счетоводу и выкладывай вещи по одной.

Ун заморгал, краснея. Пустой задумчивостью и тратой времени ничего не добьешься, отец так всегда говорил.

Раанка оторвалась от записей и указывала в сторону счетоводов. Рядом с ними стояли бывший аптекарь и его жена, с выцветшими почти до белизны серыми щеками и мокрыми глазами. Эти двое, жалкие, примитивные, казались здесь двумя случайными заблудившимися под дождем прохожими. И оба они состояли не из плоти, а из десятков и десятков ускользающих вещиц, вязаных салфеток и нелепого огромного белья и чулок.

– Мальчик?

– Извините, я хотел спросить...

Уну не с первого раза удалось вытащить из коробки картину. Раанка тяжело вздохнула, аптекарь вдруг дернулся, точно хотел броситься вперед, но жена сжала пальцы на его запястье, замерев.

– Можно я возьму себе эту картинку?

Усталое раздражение раанки сменилось холодной серьезностью. Она взяла картину, покрутила ее, морщась. Ун отчаянно начал искать глазами инструктора, боясь представить, что он сейчас скажет. Но тот тихо посапывал на стуле в уголке.

— Какая-то старая детская мазня. Айн, взгляни-ка.

Ближайший к раанке счетовод оторвался от толстой учетной книги и принял картину, осмотрел ее со всех сторон.

«Ох, император! Какой я дурак? Что я выкинул? Зачем?».

Ему захотелось провалиться сквозь землю, перестать существовать, раствориться в ничто. Неужели он, сын своего отца, как какой-то ребенок выклянчивает понравившуюся игрушку? На таком важном задании?

Даже аптекарь смотрел на него с непонятным удивлением и смесью облегчения и растерянности. Должно быть, эта картина была ему дорога. Или же он пытался вспомнить, откуда она вообще взялась? Уну стало стыдно, но он напомнил себе, что ее все равно заберут. Сорены не могли сохранить ничего, даже одежду. Их раскаяние должно было быть абсолютным.

Счетовод заговорил негромко:

– Рамка самодельная, ничего не стоит. За сам рисунок не скажу, но, по всей видимости, детский.

Он вернул раанке картину. Она постучала ноготком по слегка запыленному стеклу.

– Она ничего не стоит, но, мальчик, я же говорила: мы не мародеры. И не воры. Все вещи изымаются в пользу империи. Мы ничего не отбираем у этих несчастных для себя.

Ун потупил взгляд.

– Извините, – чуть хрипловатый голос аптекаря прозвучал с едва заметной дрожью.

– Что? – закатила глаза раанка.

– Я полагаю, что эта картина отправится… на длительное хранение, на склады. На неопределенный срок.

Раанка кивнула и растерянно взглянула на большой ящик, забитый сломанным старьем.

– Если вы не против, – он нервно улыбнулся, – я бы мог подарить эту... этот рисунок молодому раану.

Счетоводы уже ничего не писали. Женщина посмотрела на них вопросительно, они дружно пожали плечами.

– О подобных случаях нам ничего не говорили. Но если предмет не представляет ценности... Думаю, мы можем сделать такое исключение, – сказал один из них.

Сорен торопливо кивнул, облизнув губы:

– Добрый господин, дарю вам эту картину. Если вы, конечно примете ее...

Ун растерялся, не зная, должен или нет благодарить бывшего аптекаря, но раанка сунула ему в руки рамку и цыкнула:

– Вот. Доволен? Только не вздумай никому ее показывать и хвастаться. Тут не сувенирная лавка. А теперь не трать-ка мое время. Тащи вещи к счетоводам и иди. Наверху, кажется, уже шумят.

Часы еще не успели пробить два, когда жилые комнаты на втором этаже опустели. Сбившись на первом этаже, отряд заворожено наблюдал, как грузчики выносят последнюю мебель.

Некоторые ребята, а вместе с ними инструктор, все-таки проснувшийся под конец, пошли посмотреть на совершенно опустевшие комнаты. Ун тоже хотел, но потом мельком взглянул на бывшего аптекаря и его жену, на две эти испуганные, чужие для всего здесь фигурки, коснулся картины, спрятанной под полой пиджкака, попрощался с раанкой и счетоводами и поспешил уйти.

Глава X

За ужином отец внимательно выслушал рассказ о прошедшем дне Примирения и даже велел показать картину. Ун думал, что его отругают за выпрошенный «подарок», но отец лишь бегло посмотрел на плохо прописанный пейзаж и сказал:

– Сегодня произошло очень важное событие. Сохрани этот трофей на память.

– Только не вешай на стену, – вмешалась мама, сидевшая в кресле в углу столовой. Из-за приступов слабости она не могло подолгу оставаться за столом, но не желала отказываться от традиции семейных трапез. – Не хочу, чтобы соренскую мазню увидел кто-то из гостей. У нас приличный дом.

Отец кивнул и вернул Уну картину:

– И то верно. Иди.

Не веря, что все прошло так хорошо, Ун чуть ли не бегом вернулся в свою комнату в жилом крыле и спрятал рисунок в ящик стола, рядом с книгами.

Надо было начать вести дневник, сделать хотя бы пару записей, ведь день и правда важный, но Ун слишком устал и хотел спать, и пообещал себе, что займется историей завтра.

Об этом обещании он вспомнил через пару месяцев, когда полез в ящик за бумагой для заданного на уроке чертежа и наткнулся рукой на угол рамки.

Ун сел на пол и совсем забылся, точно впервые глядя на картину – на озеро, на деревья, то щурясь, то всматриваясь, и почти что-то понял, когда младшая из сестер – Тия, вошла без стука и начала донимать его вопросами. Следом заявилась и Кару, эти близнецы просто не умели ходить поодиночке. Поток вопросов удвоился. «А что за рисунок?» «Сорены умеют рисовать?» «А зачем ты на нее смотришь, если она такая страшная?». Выгнав сестер щипками, Ун положил картину в папку на столе и теперь уже твердо решил описать день Примирения. Но закончив с уроками, подумал, что историков и без него хватает. К тому же он слишком многое успел забыть. Да и со дня Примирения мир не перевернулся с ног на голову.