– ...Дай посмотреть! – заканючил кто-то и потянул его за плечо, но мальчик отдернул руку, поднимая ботинок еще выше.

– Э! Свой достань, умник.

– Да ладно тебе! – возмутился другой. Ун отчаянно пытался понять, что происходит и к чему вдруг такое внимание к обуглившемуся ботинку, но не находил вразумительного объяснения.

– Не ладно. Пусть твой старший брат тоже пойдет, сожжет пару халуп соренов и добудет какой-нибудь трофей. А так смотри со стороны и не лезь своими ручонками, куда не просили.

Картинка начала складываться. Ун нахмурился, пролез поближе к счастливому обладателю ботинка и спросил:

– А где он жег халупы соренов?

– За городом, в поселке, куда их выселили. Туда вчера и мой отец пошел, и дядя. Да там половина города была! Я просился, но не взяли. Да и ладно. И так снесли их логовище к черту, чтобы знали!

Звонок затрещал, и Ун так и не успел спросить, что именно узнали в прошлый вечер сорены. Сердце его кольнула острая игла стыда.

Ему было стыдно за то, что вчера его не было там вместе с остальными. Он даже не подумал о мести! До икоты волновался за сестер, ворочался с боку на бок в постели, но сделал ли хоть что-нибудь, чтобы ответить коварному врагу?

Только дергался и печально вздыхал. Пока другие, как оказалось, более мудрые и сильные волей, взяли возмездие в свои руки.

«Никогда больше не стану ныть! Никогда не буду тратить время на жалобы! Только действовать!» – пообещал себе Ун, поморщился и почесал нос, стараясь избавиться от резкого запаха гари, оставшегося после уже унесенного ботинка.

Глава VII

В номере «Северных известий» недельной давности заголовок «ВСКРЫТЫЙ ГНОЙНИК» занял большую половину первой полосы.

Уну было уже тошно слышать и читать о преступных замыслах соренов и об их бандах, которые, как оказалось, пустили корни чуть ли ни в каждом городе империи, но он ничего не мог поделать со своим любопытством и снова и снова возвращался именно к этой газете. Его привлекал не пугающий текст, но фотографии. Всего две, совсем небольшие. На одной необыкновенно высокий сорен замахивался разводным ключом на солдат корпуса безопасности, пришедших его арестовать. На другой – трое понурых соренов-поваров с заведенными за спину руками. Этих Ун знал. Вторая фотография была сделана у его школы.

Он сидел, склонившись над газетным листом, и всматривался в растерянные лица арестованных заговорщиков.

«Они хотели убить моих сестер», – повторял Ун снова и снова, но не мог найти в этих лицах тот неуловимый изъян, по которому должен был бы распознать убийц. Ни дикого блеска в глазах, ни оскалов. Обычные «серые соренские рожи», как называл их отец. Он говорил, что тем они и опасны. Макаки хотя бы честны: если дать им шанс, они сразу проявят свой нрав, сорен же будет пресмыкаться, притворяться, а потом вонзит нож в спину, стоит только забыться и довериться ему.

Ун покачал головой и перевернул газету. На последней полосе, в самом низу, нашлась заметка о «Ночи гнева» в Благословении императора. Здесь не было фотографий, только скупой рассказ о гражданах, которые не смогли остаться в стороне от общей беды и закрыть глаза на происходящее. «Гнев их пролился огнем, и хотя малодушные могут назвать такое «чрезмерным», но даже силы безопасности в эту ночь видели, где правда, и не посмели вмешаться. Подобное вероломство и жестокость нельзя прощать…». Ун не стал дочитывать и протер нос. Он представлял, как это было. В ушах стоял скрежет битого стекла и щелканье досок и столбов, сжираемых огнем, особенно ярким и горячим посреди темноты ночи.

«И меня там не было!».

Хилые, вырождающиеся сорены оказались хитрыми и жестокими существами. Пусть даже их остановили, они все равно смогли навредить: мама заболела.

Она слегла на следующий день после ареста поваров и не выходила из спальни.

Когда Ун навещал ее, то оказывался в железных объятиях, и чувствовал, как крупные горячие капли слез падают на лоб и на щеки. Казалось, что с каждым днем эти объятия становятся все дольше и крепче, и в конце концов отец запретил ему и сестрам заходить к матери, пока она «не придет в себя».

Сам отец не был напуган. Хотя его вообще нельзя было чем-либо напугать. По вечерам он устраивался в кресле в широкой хорошо освещенной гостиной, включал радио на волне мягкой музыки старого Раанского королевства и читал газеты или перебирал какие-нибудь документы. Если бы Ун был чужим в этом доме, то никогда бы не поверил, что видит раана, за голову которого совсем недавно сорены назначили огромную награду и которого планировали жестоко убить. Да что там! Он не мог вспомнить, чтобы когда-либо прежде отец выглядел таким довольным и безмятежным.

Ун пытался брать с него пример, но снова и снова представлял, как падает, корчится на полу и умирает в судорогах, и живот точно сжимало, и к горлу подступала тошнота. Это было нечестно и до слез обидно. Отец, как это всегда бывает, сразу почувствовал его метания и за завтраком, в день, когда они ждали приезда чрезвычайного уполномоченного его величества, сказал:

– Не волнуйся. Нет ничего дурного в том, чтобы чувствовать злость и страх. Страх пройдет, просто дай себе время.

В этот день мама смогла справиться со своим переживаниями и вышла из спальни подготовить дом к встрече. Она была пугающе худа, глаза блестели как-то нездорово, но в пятна на щеках вернулся цвет, и волосы ее были аккуратно причесаны и собраны в пучок на макушке. Только вот среди красных прядей затесалось несколько рыжевато-белых.

«Насколько сильно может состариться раанка за каких-то десять дней?».

Ун шел по коридору, понурив голову. Он представлял, как его отряд корпуса безопасности попадает в засаду и сражается с сотней, с тремя сотнями соренов, как целятся, стреляют из винтовок и... Все это было неправда, все фантазии снова и снова заканчивались судорогами на полу школьной столовой. Он представлял, как кричит еле слышно: «Они меня отравили!». А потом умирает. И еще умирают остальные: сестры, друзья, знакомые.

«Ты их не боишься на самом деле, – сказал ему отец, – они тебе омерзительны, ты просто еще этого не понял».

– Вы, юноша, собираетесь подраться с моими ботинками?

Ун вздрогнул, поняв вдруг, что стоит и смотрит на черные начищенные до угольного блеска ботинки. Он выпрямился, заставив себя оторвать от них взгляд, и посмотрел на незнакомца, сразу догадавшись, кто это. Чрезвычайный уполномоченный его императорского величества оказался длиннолицым, совершенно лысым рааном с пятнистой макушкой. К удивлению Уна, на одежде гостя не было красной вышивки, свидетельствующей о принадлежности к высокородным семье (разве в Столице служат не одни только высокородные?). Его черный костюм был строг, да и сам он не улыбался. Не потому что злился, просто камень не может сердиться, как не может и радоваться. Его рукопожатие оказалось крепким и холодным.

Где-то позади хлопнула дверь, и раздались резкие шаги.

Сердце забилось быстрее, Ун испуганно обернулся к отцу. Он боялся увидеть на его лице раздраженное спокойствие, предвестник бури, но тот заговорил почти примирительно и сочувственно:

– Произошедшее все еще свежо, господин уполномоченный. Мальчишка переживает. Боюсь, мы не скоро вернемся к спокойной жизни.

– Да. Тревожные времена.

Следом за отцом из гостиной вышла мама и сестры в синих платьицах сестринства, в которое все-таки как-то умудрились вступить три месяца назад. Уполномоченный оказался скуп на приветствия. Соблюдя все условности, он последовал за отцом к дверям, ведущим в рабочее крыло дома. Разговор между ними завязался сам с собой, как между старыми друзьями. Ун постарался прислушаться, но разобрал только: «...не думает, что это лишь вопрос этого города…».

Чрезвычайный уполномоченный его величества уехал вечером, отец вышел проводить его, и Ун бесшумно выскользнул следом, когда автомобиль с важным гостем, заворчав, поехал к воротам, шурша гравием и огибая широкую круглую клумбу.