Я увидела, как он пробирался через кучи лома к огромному железному контейнеру. На этой железяке были закреплены вентили и большие металлические трубки с резьбой. Они в свою очередь тоже были окутаны резиновыми манжетами, и мальчик силился стянуть с них эту толстую резину. Он лазил по этому контейнеру под ярким солнцем, садился на выступы верхом и выглядел так, будто гарцует на бомбе. Я уселась на кучу мусора и смотрела на него, загородившись от солнца ладошкой. Что меня сразу в нём привлекло – это его воля, целеустремлённость в деле и безотказность в задании. Меня это так впечатлило, потому что у меня-то они полностью отсутствовали. Я не могла себе представить, чтобы когда-нибудь так принялась за дело, не говоря уже о ловкости исполнения. В моём мире не приходят к мысли заняться чем-нибудь так, чтобы бросало в пот. Либо это поручается специалисту, либо просто опускаются руки. Моего терпения никогда не хватало даже на то, чтобы накачать колесо велосипеда. Когда шина спускалась, я настаивала на том, чтобы мне купили новый велосипед. При этом у старого недоставало лишь заднего ниппеля. Мама покупала новый велосипед, и я снова каталась.

Мальчик продолжал морочиться с резиновой оболочкой штуцеров, и как раз когда я думала, что она вот-вот стянется, он опускал плоскогубцы и смотрел на свою недоделанную работу, будто соображая, какая может быть альтернатива плоскогубцам.

– Я бы попробовала динамитом, – предложила я.

Он вздрогнул и обернулся. Я сидела метрах в шести от него, но он меня до сих пор не замечал в своих плоскогубчатых медитациях.

– А ты что здесь делаешь? Сюда посторонним нельзя. Здесь опасно.

– «Здесь опасно», – передразнила я.

У него был настоящий мальчишеский голос. Ещё не совсем мужской, а в возмущённом окрике даже чуть высокий, но и приятный, немножко как «Биг ред», жвачка с корицей. Только в виде голоса.

– Слезай давай, – сердито сказал он. – Тебе тут нечего делать.

– А то свалка твоя? – насмешливо спросила я.

– Это не свалка, это ценные материалы для повторного использования.

Я сделала ему одолжение и спустилась с кучи. Он съехал с контейнера ступнями вперёд, последние полтора метра в прыжке. Приземлился в красноватую пыль, она взвилась.

– Итак. Что ты здесь делаешь?

– Ничего. Гуляю.

– Тут нельзя гулять.

– Как видишь, можно.

– Это частная территория.

– И ты никак её владелец?

Он смутился и смотрел на меня, прищурив глаза. Он мне сразу понравился. Но я не хотела, чтобы он это заметил.

– Я тут работаю, – сказал он, словно оправдываясь за свой начальственный тон.

– Ты работаешь здесь? Тебе же нет и пятнадцати, – не поверила я.

– Пятнадцать будет в ноябре, – ответил он, немного строптиво. – И работаю я здесь уже три года. Всегда в каникулы и иногда по будням, если захочу. У меня тут даже своя кабинка есть. С моей фамилией.

– Да что ты говоришь.

– Может, я им не так уж и нужен. Просто пускают меня. Я сам нахожу себе работу. И делаю тут много чего. Записываю свои часы, и в конце месяца мне платят зарплату. – Тут он протянул мне руку и представился: – Алик.

Я потом много раз вспоминала эту первую встречу с Аликом. И думаю, что все семнадцать лет после этого, то есть по сей день, в принципе искала мужчину – такого, как он. У Алика было чувство юмора, карие глаза и загорелая кожа, большой рот и постоянно запылившиеся тёмные кудри. Он был не толстый и не тонкий, не маленький и не большой, как раз средний, среднего роста и среднего телосложения парень, которому было что скрывать, чтобы быть интересным, но и странным он не прикидывался, чтобы производить впечатление. В нём была серьёзность, симпатичная мне, и он старался меня понять. Однажды он сказал, что я действительно большая загадка, и меня бы следовало держать в лаборатории. И впоследствии замуровать в янтарь. И он бы такой себе приобрёл, хотя я и великовата для пресс-папье.

И вот этот перепачканный мальчик стоял передо мной и разглядывал меня, когда я пожимала ему руку. Перед этим он снял великоватые рукавицы-верхонки. Я сказала:

– А что такого интересного – колотить по трубам плоскогубцами?

– Я не колочу по ним, я разделяю материалы, – сказал он поучительно, врастяжку, как с маленьким ребёнком.

– А для чего это?

– Материалы, которые мы здесь разделяем, потом годятся для переработки, а то и для продажи. Вы же дома тоже отделяете бумагу и пластик.

Мы-то дома не разделяем ни то ни другое, потому что Хейко считает, что сортировка мусора – это порог к социализму. А в свободной стране нерушимое право личности обходиться со своим мусором как ей угодно. Я, правда, не переняла эту его аргументацию, но была ему благодарна за неё, потому что она вела к беззаботному устранению всего возможного в один мусорный контейнер. Мы просто об этом не думали. Когда я однажды выложила это Алику, он рассердился и назвал Хейко безответственным человеком. При всём уважении к старшим и не зная его лично.

Я окинула взглядом всю огромную площадку и сказала, что я во всём этом вижу:

– Для меня это всего лишь мусор, дрянь и хлам.

– Да, на первый взгляд его состав не разберёшь. Но на самом деле тут лежат сокровища. Мы собираем, разделяем, очищаем и сохраняем здесь важные материалы, необходимые в промышленности, – поучал он. – Конечно, поначалу это просто классический лом, который перерабатывается в легированную сталь. Так считает большинство из тех, кто видит нашу свалку.

– Хм, – мой интерес уже начал постепенно спадать, но это нисколько не мешало Алику.

– Но мы тут занимаемся инструментальной сталью, то есть сталью быстрой переработки, сталью горячей и холодной обработки, потом, конечно, режущей сталью, которая идёт на фрезы и свёрла. Потом идёт легирование вольфрамом, да и титаном тоже.

– С ума сойти, – сказала я, и это признание ободрило Алика.

– И это ещё не всё. Отдельно идут чистые металлы и новые металлы, их мы добываем тут в мельчайших количествах. Это искусство, чудесное искусство: никель, кобальт, хром, тантал, ниобий, рений, ванадий, марганец, цирконий. Молибден!

– Да, звучит и впрямь молитвенно.

– Молибден! – нетерпеливо поправил он.

– Ну да. И что это такое?

– Переходный металл. Он устраняет хрупкость при производстве легированной стали и применяется для изготовления частей в космической технике, потому что там требуется повышенная жаростойкость. А в качестве сульфита он даёт превосходный смазочный материал.

– Это дико интересно.

– Да, согласен. Про вольфрам я мог бы рассказывать тебе целые истории… – начал он издалека, так что мне пришлось его перебить:

– Да я пошутила. Нисколько это не интересно, – сказала я и тут же пожалела об этом. Этот Алик вызвал во мне слишком интенсивный импульс антиобразования. И я его обидела.

– А, ну извини. Для меня интересно.

Он переминался с ноги на ногу и больше не хотел ничего передо мной раскрывать.

– Значит, гуляешь здесь.

– Да, я живу вон там. – Я повернулась, и действительно за стеной виднелся щипец крыши склада Рональда Папена.

– Ты там живёшь?

– Да, на каникулы приехала. К своему отцу.

– И кто же это?

– Его зовут Рональд Папен.

– У него есть дочь?

Я пропустила это обидное замечание, целиком захваченная удивлением, что он вообще его знает, и спросила, откуда.

– Да его все знают, он же здесь всегда. Человек маркизы.

– Не забывай, кстати, что ты говоришь о моём отце. – Вот уже второй раз за этот день мне пришлось вступаться за Папена перед остальным миром.

– Ой, извини, конечно. Я дурак.

– А сам тоже здесь живёшь?

Алик жил в посёлке километрах в двух от свалки. Приходил сюда пешком или приезжал на велосипеде.

– Непосредственно тут, считай, никто не живёт. Только Лютц в своей автомастерской, твой отец, потом Ахим из экспедиции да, может, ещё кто-нибудь внизу, на Бальдус-штрассе. Точно не знаю. Это место в принципе не предназначено для жилья. Вон туда, ближе к Рейну, есть населённое рурское местечко. А здесь нет… – Он помотал головой и объяснил, что эта свалка уже не относится к Руру, а принадлежит, если точно, к Майдериху, но мне это было совершенно без разницы. Я уже начинала испытывать желание поесть.