Дом дрожит вокруг меня. Я осторожно дышу.
— Элеонора, послушай меня. Если эта дрянь попадет в реку…
— Тогда они получат по заслугам.
— Кто получит, черт возьми? — Я больше не дышу осторожно. Трубы воют в стенах, шторы раздуваются. — Не Gravely Power, это точно. Они заплатят штраф и снова откроются через две недели.
Впервые Элеонора выглядит неуверенно. Я сажусь рядом с ней на кровать, матрас прогибается подо мной.
— Почему ты осталась в Идене, Элеонора?
Я гадаю, ответит ли она, или так и останется злобной до самого конца. Но она говорит:
— У меня было право. — Она напряженно жует собственные губы. — Я была не отсюда, но я вообще ниоткуда не была, и после всего, что было, я думала, что заслуживаю быть откуда-то. Как мои скворцы — они прилетели не отсюда, и никто их особо не любил, но они остались. Почему же я не могу?
Это знакомая история, мелодия, которую я напевала себе много раз: маленькая девочка, которая любит место, которое не любит ее в ответ, ребенок, создающий свой дом, когда ей никогда его не давали. Я прочищаю горло.
— Они все еще здесь, твои скворцы. Теперь их тысячи. Они донимают весь город.
Неестественный изгиб возникает где-то в районе рта Элеоноры, который, должно быть, так близок к искренней улыбке. Он быстро разжимается.
— А Грейвли все еще существуют.
Я прочищаю горло.
— Да.
Ее голос становится низким и горьким.
— И они все еще богаты, все еще наживаются на чужом несчастье.
— Да. — Я колеблюсь: — Вообще-то моя мать была Грейвли. — Элеонора смотрит на меня прямо, впервые с тех пор как я вошла в комнату, ее тело отшатывается, как загнанное в угол животное. — И ты тоже, пока не решила по-другому. Как и моя мама. И я, наверное, тоже. — Мама лгала мне о многом, но это единственная ложь, которая была еще и подарком: она отсекла гниль прошлого и подарила мне жизнь, состоящую только из сегодняшнего и завтрашнего дня. Она позволила мне вырасти безымянным и бездомным, а теперь я сама выбираю себе имя и обустраиваю свой дом.
Но Элеонора все еще глубоко увязла в своей ужасной истории. Она гноит и ненавидит, наказывает и отравляет, и этого все еще недостаточно. Даже сейчас она смотрит на меня так, будто может впиться своими детскими зубами мне в горло. Я говорю очень низким и мягким голосом.
— Люди, которые причинили тебе боль, давно мертвы.
— Значит, я должна позволить их потомкам остаться безнаказанными? Позволить им наживаться на грехах их отцов и дедов?
— То есть нет, к черту их. — Я думаю о Доне Грейвли, который смотрит на меня этими мертвыми гравийными глазами. Лишь с большим запозданием до меня доходит, что я тоже один из их потомков. — Я просто думаю, может, тебе стоит оставить их в покое.
Крошечная челюсть Элеоноры становится мулине.
— Они не знают того, что знаю я. Они исказили историю, специально забыли ее. Никто из них не знает правды…
— Вот почему ты написала Подземелье, не так ли?
— Я… — Ее ноздри расширяются. Ее подбородок двигается, что у настоящего ребенка можно назвать дрожью. — Я хотела, чтобы они увидели. Чтобы знали. Я подумала, что если… — Дрожь исчезает. Ее глаза сужаются. — Откуда ты знаешь название?
Я закидываю обе ноги на кровать и поворачиваюсь к ней лицом, так что мы сидим, как двое детей, засидевшихся допоздна на вечеринке.
— Потому что я читала твою книгу. Все читали. Она знаменита. — Ее глаза стали очень широкими, с кольцами цвета слоновой кости. — Перед твоим домом есть табличка с твоим именем. Имя, которое ты выбрала.
Жидкость застилает глаза и скапливается на ресницах, отказываясь падать.
— Но никто не верил в это. Они думали, что это просто глупая история. Они не понимали.
— Большинство людей, вероятно, и не понимали, — ровно соглашаюсь я. Но я думаю о странице Э. Старлинг в Вики, о длинном списке связанных с ней произведений под ее неточной биографией. Боль одной девушки трансформировалась в поколения прекрасного, ужасного, тревожного искусства. — Но некоторые люди поняли. И я тоже.
Слезы уже настолько густые, что ее зрачки увеличились, стали огромными и черными на ее лице. Я скольжу рукой по матрасу, не касаясь ее, и опускаю голову, чтобы смотреть на нее прямо и ровно.
— Я расскажу им, Элеонора. О Грейвли, Старлингах и о тебе. То есть я собираю все истории, всю ложь и полуправду, которую люди рассказывают о Старлинг Хаусе… Моя подруга Шарлотта пишет историю, или писала, она бы мне помогла… Я не знаю, как мы во всем этом разберемся… — Я снова представляю себе карту Миссисипи, все реки, которых больше нет, но которые когда-то были, разложенные вместе на странице. Карта получилась не очень хорошей, но в ней была вся правда. Может быть, правда всегда беспорядочна.
Я делаю небольшой вдох.
— Но я клянусь, я постараюсь. Я буду говорить правду. — Когда-нибудь, много позже, когда я не буду плыть по течению снов, разговаривая с мертвой женщиной, я подумаю, что очень забавно, что вся моя ложь, интриги и обман привели меня к этому: обещанию сказать правду и к тому, что я ее скажу.
— Они тебе не поверят. — Голос Элеоноры низкий и клокочущий, но ее глаза по-прежнему широкие и влажные, полные желания.
— Может, и нет. — Я даже не уверена, что верю во все это, а ведь я живу этим. Неудивительно, что она написала это как детскую книгу. — Но некоторые из них поверят.
— Им будет все равно. — Первая слеза скатывается и падает, прочерчивая блестящую линию по ее щеке.
— Может, и нет. Но некоторым из них будет. — Я подхожу ближе и наконец ловлю ее руку под своей. Она не отстраняется. — Разве тебе этого не достаточно? Разве ты не устала?
Слезы падают быстро, одна за другой скатываясь по ее лицу.
— Они заслуживают этого. Всего этого. — Ее голос густой и влажный.
— Да, может быть. — Я позволяю себе на мгновение задуматься о том, чего заслуживает Иден. Я думаю о братьях Грейвли, которые держали маленькую девочку, как птицу в клетке, совершая все грехи против нее во имя прибыли; о людях, которые рыли первые шахты, их цепях, звенящих в темноте, и всех добрых богобоязненных людях, которые смотрели в сторону; о реке, которая теперь течет ржаво-коричневым, и электростанции, которая выбрасывает пепел в воздух, и большом доме с белыми колоннами и веселым, ужасным жокеем на лужайке, улыбающимся на город. Ярость Элеоноры, кажется, множится в моей голове, пока не превращается в одну-единственную раскаленную искру в целом созвездии грехов.
Моя рука крепко сжимает ее.
— Они заслужили все, что ты им дала, и, возможно, даже хуже. — Я убираю с ее лба длинную челку. Под моими пальцами кожа кажется холодной и липкой. — Но ты заслуживаешь лучшего, Элеонора.
Она прижимается ко мне, ее голова словно холодный камень лежит на моей груди, и всхлипывает. Я провожу ладонями вверх-вниз по точкам ее позвоночника и издаю тихие звуки. Я притворяюсь, что она Джаспер после плохого сна или долгого дня, измученная тем, что слишком много держит в хрупкой клетке своих ребер.
— Слишком поздно, — плачет она. — Я уже — озеро уже выходило на поверхность, повсюду…
— Все в порядке, — говорю я, хотя это не так, хотя по моим щекам уже бегут слезы, быстро и беззвучно. Мой бедный, разбитый, грешный Иден, затопленный своими собственными ядовитыми водами. В нем есть какая-то правильность, что-то вроде Ветхого Завета, но нет ни милосердия, ни будущего.
Я укладываю Элеонору на кровать и натягиваю одеяло до ее подбородка. Она выглядит более человечной, чем раньше, больше похожа на Элеонору Старлинг, чем на Нору Ли.
Ее рука выныривает из-под одеяла, ее маленькие и твердые пальцы сжимают мое запястье.
— Я не позволила ему уйти в реку. Я пыталась — Звери унесли его.
Мне приходится сглотнуть, прежде чем я могу говорить.
— Куда?
— Они сказали, что в яму. Старая могила. Они сказали, что там ничего не живет.
— Хорошо. Отлично. — Я закрываю глаза и изо всех сил надеюсь, что она имеет в виду то, о чем я думаю. — Теперь ты можешь идти спать, Элеонора. Все закончилось.
