— Что ты имеешь в виду?

— Их мечты были слабыми, бесформенными, слишком мягкими, чтобы выжить в моем Подземелье. — Я слышу в ее голосе пожатие плечами. — Но ты — ты голодна и любишь темноту. Ты похожа на меня.

— Я не такая, как ты. — Это звучит хорошо — яростное отрицание, каждое слово твердое и уверенное, как удар молотка, — но, конечно, это так. Я всегда была хорошим лжецом.

Я чувствовала правду каждый раз, когда читала Подземелье в детстве, каждый раз, когда прослеживала острые белые углы лица Норы Ли на странице. Ее глаза были нарисованы неровной черной тушью, словно пара дырок, прорезанных в бумаге, но я притворялась, что она смотрит прямо на меня, улыбаясь своей лукавой улыбкой.

По ночам мне снились реки, двери и дома, которые не принадлежали мне, темное и тихое место, где я могла спать, наконец-то в безопасности, наконец-то насытившись. Утром я плакала от уверенности, что никогда не смогу убежать, никогда не последую за каким-нибудь Зверем в Подземелье, потому что кто тогда будет готовить Джасперу овсянку в микроволновке? Кто будет застегивать молнию на его спальном мешке в холодные ночи и красть пакеты с горячим шоколадом из континентального завтрака Бев?

А потом была сама Бев, и Шарлотта, и чертовка — целая вереница вещей, которые нуждались во мне, или вещей, которые были нужны мне, и каждая из них была крепко привязана к моему запястью. Потом появился Старлинг Хаус, величественный, разрушенный и прекрасный, а затем появился…

Артур.

Его имя звенит в моих ушах, как церковный колокол, высоко и четко. Я вдруг вспоминаю, что он здесь, со мной, в Подземелье, что я оставила его, сражаясь со Зверями. Я снова смотрю на них снизу вверх, и на этот раз я улавливаю острие меча, мелькание темных волос. Артур выглядит отсюда как игрушечный солдатик, слишком маленький и хрупкий для такой задачи, но не способный убежать.

Я отшатываюсь от окна, рука уже тянется к двери, но ее нет. Стены — сплошная гладкая белая штукатурка, как будто их так и построили, как будто в этой комнате никогда не было входа или выхода.

Два вдоха, неровных, громких. Я медленно поворачиваюсь лицом к узкой железной кровати и девушке, которая по-прежнему сидит, аккуратно скрестив ноги у лодыжки.

— Отпусти меня. — Я говорю это спокойно, властно, как будто обращаюсь к ребенку, который запер дверь в ванную.

Веки Элеоноры опускаются, на них появляется презрение.

— Зачем? Чтобы ты пошла спасать маленького мальчика, который все еще боится темноты?

— Да.

— Он тебе не нужен. — Злобно щелкает пальцами, как будто Артур — игрушка или лакомство.

— Нет. — Мой голос все еще спокоен, так спокоен. — Но я хочу его. — Эти два слова потеряли различие в моем сознании, слившись в один яркий голод.

Элеонора делает паузу, изучая меня с выражением хищника, который ищет хромоту или шрам, какую-то старую травму, которая так и не зажила.

— Он и тебя бросит, знаешь ли, — говорит она, и я не могу удержаться: Я вздрагиваю. Она наклоняет голову вперед, учуяв боль. — Все остальные уже ушли, не так ли? Однажды он сделает то же самое, и тогда ты снова останешься совсем одна.

Столетие плавания в собственных кошмарах сделало ее очень хорошей в этом. Ее голос обладает пророческим весом, уверенностью, которая проникает мне прямо в грудь. Вот только: Я ведь не буду одна, правда? Даже тогда со мной были бы Джаспер, Бев, Шарлотта и чертовка.

Я оглядываюсь на Элеонору, наклоняю голову, словно играю в одну из тех игр «найди отличия» в выпуске Highlights. Но теперь уже не кажется, что нас двоих трудно отличить друг от друга. У Элеонор никогда не было дома, как бы она ни старалась его создать; у меня было заднее сиденье маминого красного Corvette, потом комната 12, а потом и сам Дом, ряд домов, созданных из желаний и любви. Элеонора всегда была одна, а я — никогда.

Неприятное чувство проникает в меня, горячее и колючее. Это немного похоже на жалость, но трудно жалеть того, кого видишь так ясно.

— Элеонора. Я не останусь. И ты тоже не должна. Ты здесь уже очень, очень давно…

— Нет. — Голос у нее высокий и пронзительный, как будто я замахиваюсь на нее ножом или пистолетом. — Это мой дом, и я останусь здесь, пока Грейвли, его дети и дети его детей не умрут, пока их надгробия не станут слишком истертыми, чтобы их можно было прочесть. — Зверь рычит у нее за спиной, его пасть удлиняется, когти впиваются в доски пола; интересно, чует ли он кровь Грейвли в моих жилах, наследство, о котором я никогда не просил? — Я сотру с лица земли сам Иден, каждый дом и каждое имя. Они пытались похоронить меня, но в конце концов я похороню их всех.

Это проклятие, которое нельзя ни снять, ни избежать, в которое я никогда не верила.

— Нет, — говорю я. Звучит не очень убедительно.

— Да, — говорит Элеонора. — Река уже давно течет полноводной и большой, ты знала об этом? Туман теперь поднимается густой и часто.

Я представляю себе Артура в окружении надгробий. Джаспер, рассказывающий мне, что Смотрители не живут так долго, как раньше.

— Почему?

— Звери рассказали мне о черном озере, которое они построили на поверхности, где хранится вся их испорченная вода.

— Ты говоришь о пепельном пруде? — Я чувствую, как мой мозг закручивается, как сходятся миры. — Люди говорят, что он протекает, но энергетическая компания утверждает…

— Конечно, он протекает. — Тон Элеоноры почти забавен. — Земля здесь пористая, полна пещер и могил. Она просачивается до самой реки, до меня, и мы ею питаемся. — При этом она облизывает губы, как будто отходы с электростанции — это особое лакомство. — А теперь, сегодня, когда Смотритель ушел, а ворота открыты…

Она уходит, но я вижу, как все разворачивается передо мной: Звери свободно бегают по улицам Идена. Пожары, наводнения, катастрофы и смерти не по сезону. Нападение настолько ужасно, что город заброшен, не убран, отдан жимолости и кудзу. Скоро не останется ничего, кроме тумана, бесшумно ступающего по пустым улицам.

Вокруг нас темнеет. Окна чернеют, но не от ночи, а от гладких обсидиановых тел птиц, проносящихся мимо стекол бесконечной стаей. Элеонора наблюдает за мной и слегка улыбается.

Я чувствую, что мой подбородок вздергивается, а пальцы сжимаются в кулаки.

— Нет, — повторяю я, но на этот раз я стучу ногой, как ребенок. Доски пола прогибаются подо мной. Птицы отлетают от окон.

На лице Элеоноры мелькнул легкий шок — и тут же пропал, сменившись злобой. Ее Зверь поднимается, заполняя собой всю комнату, губы оттопыриваются, обнажая длинные собачьи зубы. И я думаю: Единственные чудовища здесь — те, которых мы создаем.

Этот Зверь — всего лишь мечта маленькой девочки. Как и стены вокруг нас, окна, небо. У меня тоже есть мечты, хотя я полжизни пыталась их забыть. Я игнорировала их, обращалась с ними, делала все возможное, чтобы сжечь их, но они продолжали существовать. Даже сейчас я чувствую их голод под кожей.

На самом деле это легко. Все, что мне нужно сделать, — это захотеть.

Я закрываю глаза, а когда открываю их снова, комната уже изменилась. Пара односпальных кроватей прижата к стенам, покрывала смяты. Микроволновка конца восьмидесятых стоит рядом с пластмассовой кофеваркой половинного размера. На потолке — пятна от воды, карта темно-коричневых цветов, которую я знаю наизусть.

Мы в комнате 12 Сада Идена — такой, какой я ее помню, такой, какой она будет только во сне, сейчас.

Элеонора стоит, напряженно глядя на меня и задыхаясь. Она выглядит дико неуместно, словно викторианский портрет, оживший в неловкой ситуации. Она кривит губы и злобно сплевывает, один раз.

Я отшатываюсь, но она целилась не в меня. Она целилась в тонкий ковер в мотеле. Всплеск шипит там, куда попадает. Поднимается клубок дыма, за ним — тонкое голубое пламя. Потом огонь неестественно быстро бежит по полу, ползет по стенам, перепрыгивает с кровати на кровать, как озорной ребенок.