- Ты знаешь, – сказал Сергей, – сегодня ночью, когда я полз, пьяный, по стеночке, я думал, что уже умер.

И все бормотал одно четырехстишие. Оно как-то само собой образовалось в памяти. «Мне кажется, давно мы греки, умерли, Давно живем, как призраки несчастные, И сон свой принимаем за действительность. А может быть, мы живы, только жизнь мертва?» Бормотал и злился, никак не мог вспомнить, чье оно. Вот сейчас глотнул водочки и вспомнил – это Паллад, стихотворение «К грекам».

Я совершенно обалдел. Даже в этом состоянии литературная камера хранения в голове Сергея работала исправно.

Он ушел в паутинную комнату, а потом в веяльную и довольно долго, минут пятнадцать, плескал там водой. (Паутинной комнатой – с подачи Сергея – я издавна называю туалет, потому что «туалеттой» когда-то во Франции именовали маленькую тонкую тканевую салфетку для косметических надобностей, а также столик, за которым занимались косметикой, а потом уже слово закрепилось и за помещением для этих надобностей, «туаль» же – это паутина; веяльная – разумеется, ванная, ибо «ваннус» на латыни – не что иное, как веялка.) Видимо, мои уговоры в какой-то части подействовали – увы, не в той части, чтобы перестать пить водку, а в той части, что надо себя как-то отрезвить.

Именно в это время раздался телефонный звонок. Меня уже трудно было чем-то удивить в то утро, я снял трубку и узнал встревоженный голос Кати. Она спрашивала, у меня ли Сергей. Я мгновенно сообразил, что выдавать Сережу никак нельзя, включил, насколько мог, трезвую интонацию и успокоил Катю: да, Сергей у меня, сейчас он в туалете, мы беседуем, у нас очень серьезный разговор, скоро закончим, и он поедет домой; нет, все нормально, голос хриплый, потому что ночь не спали, дела непростые, но кое-какие решения есть, все будет нормально; да, я понимаю, ему на работу, мне тоже весь день трудиться, что поделаешь, инода выпадают и бессонные ночи, конечно, в наши немолодые годы тяжеловато, однако справимся; нет, опасности – никакой, с похитителями все улажено, Костю больше никто трогать не будет; от Сергея привет, вечером тебе все расскажет, пока…

Сам не знаю почему, но, когда Сергей вернулся из ванной, я не сообщил ему о разговоре с Катей. Он слышал, что я беседовал по телефону, однако ему и в голову не пришло поинтересоваться, какой идиот может мне звонить без десяти семь утра. Сергея сейчас заботило совсем другое. Едва войдя в кухню, он выразительно посмотрел на початую бутылку водки. Мы выпили еще по сто граммов.

Это было поразительное застолье. На крохотной кухне малогабаритной квартиры сидели два полупьяных человека – ограбленный издатель и оглоушенный редактор, – переваривали водку, закусывали ее вьетнамским печеньем, отыскавшимся в серванте, невпопад пересказывали друг другу перипетии прошедшей ночи и строили сногсшибательные планы противодействия международной мафии.

Впрочем, была в нашем разговоре и полезная составляющая: подробно и многословно пересказывая Сергею, как я замечательно провел вечер, я постарался не забыть ни одной детали и вспомнил все слова, которые удалось разобрать в тихой беседе между Костиком и незнакомым мужчиной, когда они стояли возле «Мерседеса».

Слова эти были: «завтра», «работа» и невнятное буквосочетание – то ли «эм-пэ», то ли «эм-бэ». И еще отчетливое слово «Нулёныш».

- Что?! – вдруг заорал Сергей. – Ты сказал «Нулёныш»? Нулёныш?!! Суки поганые! Это же они Костика моего так зовут, не иначе.

Совершенно неожиданно он разрыдался.

- Мой Костик – Нулёныш! Постой, значит, они знают, что он меня Нулем зовет? Ну, не меня… Это он сам так сократил. НУЛЬ – значит, «Нельзя Убивать Людей»

- Да знаю я, что такое НУЛЬ, ебитская сила! – взмахнул я рукой. – Тот разговор при мне был. Это когда Костик ножом в деревяшку захуячил.

Каждый раз, когда я матерился, Сергей морщился, но не протестовал. Он знает: если я пьян, то не могу не материться. Сейчас он пропустил матерщину мимо ушей и слово «деревяшка» тоже пропустил, хотя в других обстоятельствах непременно поправил бы, что это не деревяшка, а гранатовый лист, дорогой сердцу амулет.

- А сегодня он и меня Нулем обозвал, – плакал Сергей. – То есть не сегодня, а вчера уже. Нуль, говорит, нулем был, нулем и останешься. Значит, они там, в этом «Факеле», обо мне говорят. Издеваются. Вышучивают. На разные лады склоняют. И сына моего Нулёнышем прозвали. Но он, говнюк, сам виноват, нечего им было про меня рассказывать. Нашел кому…

Внезапно слезы на щеках Сергея высохли. Словно температура его головы разом подскочила градусов на сто.

- Как ты сказал? – прошептал Сергей. – Эм-бэ?

- Что – «эм-бэ»?

- Ну, тот мужик у машины что сказал – «эм-бэ»?

- Я не разобрал, то ли «эм-пэ», то ли «эм-бэ», а может, и вообще «амба».

- Эм-бэ! – убежденно сказал Сергей.

Видимо, водка замкнула какие-то контакты в его голове, и то, до чего в трезвом состоянии он ни за что не додумался бы, сейчас вспыхнуло ярким светом.

- Эм-бэ! – повторил Сергей. – Знаешь, что это такое?

- Ну, допустим, Мировое Блядство, – предположил я.

- Дурак, – сказал Сергей. – Это Максим Борисов.

- Не знаю никакого Максима Борисова, – замотал я головой.

- А я знаю! – проревел Сергей. – Это мужик из МУРа, который меня насчет «Факела» предупреждал. Мол, «плохая организация». Теперь я и сам знаю, что плохая. Ты сказал – «работа»? Может, они работу против Максима задумали?

- Да брось ты! – Я замахал руками. – Даже если они очень плохие, как ты говоришь, даже если это мафия мирового класса, не будут они руку на МУР поднимать. Что они, идиоты, что ли? Это же все менты поднимутся, всю Москву, всю Россию, даже всю Калифорнию перекопают, а их найдут. Это меня, никому не известного редакторишку, можно кастетом по голове бить. Или утюгом. Или кайлом. Хуй его знает, чем они меня долбанули, может быть, рессорой от своего «Мерседеса». Кому я нужен? Если я окочурюсь – ни одна сука не будет докапываться, кто бил, да чем, да за что. А мента высокого полета трогать не будут.

- Эти – будут, – с непонятным мне убеждением сказал Сергей. – Я теперь точно знаю. Эти – будут.

Я разлил по стаканам остатки водки, и мы выпили.

- А знаешь, где Максим живет? – жарким шепотом спросил Сергей.

- Бля буду, не знаю, – честно ответил я. – Я вообще ничего не знаю. Вот я где живу – в Москве или в Питере? Тоже не знаю. – Водка брала свое, и я погружался в пьяную зыбь. – И где ты живешь – не знаю. Где вообще люди живут? А нигде они не живут. Вообще людей не осталось. Одни волки. А волки живут в логовах, у них адресов нет…

- Живет он недалеко от Курского вокзала, – продолжал Сергей все тем же горячим шепотом; меня он вовсе не слушал, впрочем, я его тоже. – Я у него бывал раза два. Гороховский, дом восемь.

- Не знаю никакого Борисова и знать не хочу, – бормотал я.

- Слушай, Синицкий, проснись, – вдруг громко сказал Сергей. – У тебя деньги есть?

- Есть, – с готовностью ответил я. – Водки больше нет ни хера, а деньги есть. Тысяч триста еще осталось. Что, сбегать? А не много будет? Тебе же пить нельзя, говно ты такое, а вот нажрался, как свинья.

- Дай мне сто тысяч, – попросил Сергей, – ну пожалуйста, очень нужно. Меня ведь обчистили, бумажник увели, со всеми потрохами.

- Опять пить будешь? – Я погрозил ему пальцем.

- Нет, пить не буду, а до дому доберусь. Себя в порядок приведу. Я тебе отдам, сегодня же отдам.

- Конечно, отдашь, куда ты денешься? – сказал я. - Бери. Мне сто тысяч не жалко. Если уж я тебе пять тысяч баксов привез, то сто тысяч деревянных – плюнуть и растереть.

- Спасибо тебе, старик. – Сергей опять пустил пьяную слезу.

Я отдал ему деньги и, по-моему, сразу же заснул. А когда проснулся, Сергея, конечно же, и след простыл. И вообще, время было шесть часов вечера.

Сергей явился домой в девять утра. Он довольно твердо держался на ногах, однако пьяный угар продолжался. Тимур с «Бальзаком» очень умело выпустили фигурального джинна из совсем не фигуральной бутылки.