Тихий шелест сменился короткими гудками.

Ниточка оборвалась.

Нет, это была не нитка, а резиновый жгут, и, лопнув, он плетью хлестнул по лицу. Щека, к которой Сергей прижимал трубку, горела, как от ожога.

Кажется, он и сам скоро начнет верить, что он не жертва, а сообщник преступников.

Сейчас я перепишу на бумагу еще один текст с кассеты «Альбинони», а почему мне это понадобилось, станет ясно несколько позднее.

||||||||||

«Незримые нити пересекают все поле мировой литературы. Это связи между произведениями. Бывает, один автор прямо цитирует другого; случается, писатели используют афоризмы или фрагменты чужих текстов в качестве эпиграфов. Порой писатели прибегают к скрытому цитированию – чаще всего это происходит тогда, когда автор уверен, что цитируемое произведение – например Библия – непременно будет узнано.

Большое количество романов, повестей, рассказов имеют заимствованные названия. Автор берет словосочетание или строчку из известного произведения иного писателя и использует ее в качестве названия, причем чаще всего источник не указывается: автор предполагает, что его должны знать все грамотные люди, и уж конечно эти грамотные люди соотнесут содержание одного произведения со смыслом другого, подарившего более позднему собрату название. Кроме того, давать сноску к названию произведения – совсем уж дурной тон.

Так, Айтматов назвал свой роман “И дольше века длится день”, использовав строчку Пастернака.

И Катаев позаимствовал у Пастернака название - “Уже написан Вертер”.

А Владимир Дудинцев написал роман “Не хлебом единым”. Писатель, конечно, знал, что он заимствует и откуда, а советские цензоры – вряд ли, иначе этот роман ни за что не пропустили бы, ибо слова «не хлебом единым» взяты из Второзакония, а полностью фраза читается так: “Не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живет человек”.

Еще интереснее – с названиями зарубежных произведений и переводами этих произведений.

Вот роман Фолкнера “Шум и ярость”. Кто подарил название? Любой западный человек скажет – Шекспир, слова взяты из известнейшего монолога Макбета: “Жизнь – всего лишь бродячая тень, бедный актер, который важничает и дергается на сцене в отведенный ему час, а затем пропадает навсегда. Это повесть, рассказанная идиотом, полная шума и ярости и не означающая ничего”.

Российскому читателю сделать этот вывод намного труднее, потому что соответствующее место в классическом переводе Корнеева звучит иначе: “Жизнь – это только тень. Комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый: это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла”.

Не буду говорить о неточностях перевода, важно главное: “шума и ярости” в нем нет, а значит, русский перевод названия фолкнеровского романа не связан с Шекспиром, и русский читатель, в отличие от английского или американского, начиная читать роман, не ведает, что Фолкнер самим названием подсказывает ему: сейчас будет “повесть, рассказанная идиотом”.

Кстати, сам Шекспир тоже заимствовал названия: “Мера за меру” – это из евангелий. У Матфея, например: “...какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”.

Томас Вулф назвал свой роман “Взгляни на дом свой, Ангел”. Это дословная цитата из элегии “Лисидас” Джона Мильтона.

Джон Стейнбек назвал свой роман “Гроздья гнева”. Это прямая отсылка к Откровению Святого Иоанна Богослова: “И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия”.

Рей Брэдбери назвал свой роман “Что-то страшное грядет”. Это опять-таки “Макбет”, четвертое действие, слова второй ведьмы: “Закололо в пальцах – вот: что-то страшное грядет”, и снова связь сокрыта от русского читателя, потому что в классическом переводе ведьма говорит иное: “У меня заныли кости. Значит, жди дурного гостя”.

И так далее.

В сущности, эти вещи лежат на поверхности: достаточно знать английский язык и читать английскую и американскую литературу в оригинале, как связи проявляются, высвечиваются, невидимые нити становятся зримыми и путеводными.

Но есть секреты, закопанные намного глубже.

Чем дальше во времени отстоит от нас автор, тем труднее понять, как воспринимали его произведения современники, разобрать, что именно он хотел сказать людям своего времени, ведь наивно думать, будто тот же Шекспир обращался напрямую к нам, жителям будущего, отделенного от него пятью веками. А понять восприятие современников невозможно, если не знаешь особенностей культуры, быта и, таким образом, мышления людей, живших невообразимо далеко, на другой планете – допустим, в Англии начала семнадцатого века.

Вот тот же “Макбет”, произведение, к которому я обращаюсь снова и снова. Действие четвертое, сцена первая. Авторская ремарка: “Появляются призраки: восемь королей, в руке у последнего зеркало”.

Откуда зеркало? У Шекспира нет зеркала, у него написано буквально следующее: “Проходят восемь королей, последний со стеклом в руке”. Если бы Шекспир хотел сказать “зеркало”, он бы так и сделал: слова “миррор” и “лукинг-гласс” уже существовали. Но он употребляет “глас”, то есть стекло.

Дело в том, что стекло и было зеркалом, только это зеркало сильно отличалось от того, что понимаем под зеркалом мы. Последний король нес кусок полированного венецианского мутного неровного стекла.

Почему мутного? Потому что прозрачные стекла научились делать позже. Почему венецианского? Потому что центром стеклянного производства была тогда Венеция, британские мастера научились делать стекло ближе к концу семнадцатого века, лет через шестьдесят после кончины Шекспира. Почему неровного? Потому что делать ровные стекла, раскатывать их научились тоже позже – опять-таки в конце семнадцатого века, причем во Франции. Почему полированного? Во-первых, потому что нанесение на стекло амальгамы – сплава олова и ртути – было тогда секретным и очень дорогим процессом, а напылять серебро еще никто не умел, это техническое достижение принадлежит девятнадцатому веку; во-вторых, потому что полированное стекло было самым доступным из зеркал: подкладывать под стекло серебряную фольгу люди уже умели, и такие зеркала существовали, но тоже были очень дороги, и вряд ли актеры таскали их по сцене во время представлений. Проще было выносить кусок стекла, в котором мало что отражалось, но на это никто не обращал внимания: достаточно, что про отражение говорит сам Макбет.

А кстати, зачем вообще королю-призраку стекло? Да по той причине, что в театре сидел настоящий король – Яков I (со свитой, разумеется). Ну, может быть, не каждый день сидел – у него и других королевских дел хватало, – но часто: любил Яков I театральные действия и театр “Глобус” привечал. Стекло-зеркало в первую очередь (и лишь во вторую, третью и прочие очереди – для остальных зрителей) предназначалось для него, сидящего по правилам того времени в ближайшем к действию ряду: смотри, король, это ты здесь отражаешься, и в нашей пьесе, в главном ее герое, тоже ты отражаешься, – смотри и думай, какая она, королевская судьба… Кто бы мог подумать, читая и смотря “Макбет” сегодня, что это – сатира? И что “Глобус”, по сути, гражданский театр?

Массу интересного можно извлечь, если заинтересоваться одной только авторской ремаркой о “зеркале” в руке короля-призрака.

С зеркалами теперь более или менее понятно, а вообще – насколько мы представляем себе быт, нравы и, скажем, развлечения того времени?

Вдаваться в подробности очень долго. Меня сейчас интересуют только “шум и ярость”. Раз я издаю роман с таким названием, то обязан разобраться, какие нити, помимо назывательной, тянутся от Шекспира к Фолкнеру, а от Фолкнера – к нам, читателям.

Интересно, кто из нынешних читателей понимает, почему Шекспир изрек устами Макбета именно эти слова – “шум и ярость”? Знают ли они, нынешние читатели, что в елизаветинской Англии травля медведей и быков собирала не меньше зрителей, чем театральные представления? Это был спорт того времени, причем спорт популярнейший. Он имел свои названия: “беарбейтинг”, травля медведя, “буллбейтинг”, травля быка.