Сёма выходил из загона неохотно, отходил не более чем на пять шагов и стоял неподвижно, поёживаясь от осеннего холода и часто взмахивая длинными белыми ресницами. Расти он не собирался, «в одну шкуру зашился», как пожаловалась мне жена Семёна Семёновича, но зато оброс длинной мягкой шерстью, которую язык не поворачивался назвать щетиной. Так он и стоял в глубокой задумчивости, и ветер играл свисающими до земли прядями поросячьих волос, пока Амосьевна неутомимо нареза́ла круги. Если бы мы с Семёном Семёновичем засекали время и количество кругов, а также измерили радиус круга, Амосьевна вполне могла бы стать первым представителем Забайкалья в книге рекордов Гиннеса как самая быстрая свинья в мире, хотя, по справедливости, Сёма был первым представителем рода aper antiquitatus (кабанчик шерстистый) и заслуживал занесения в эту энциклопедию чудесного ничуть не меньше. Между прочим, в доисторические времена в окрестностях рудника водился шерстистый носорог, кости которого, наряду с бивнями мамонтов, старатели находят в золотоносных песках до сих пор.
Конец этой части моего повествования оказался печальным. Отчаявшись расшевелить своего тёзку, Семён Семёнович однажды отвёл его в лес, застрелил из малокалиберной винтовки и закопал под приметным деревом. Тут только я сообразил, что причиной всех несчастий Семёна могли быть клыки, которые мы забыли удалить или обломать. Вернее, я забыл, а Семён Семёнович, профессор по всем делам, связанным с железом и механическими устройствами, мог и вовсе не знать об этих клыках. Тем более что, по некоторым не подтверждённым наукой сведениям, клыки вырастают не у всех кабанчиков, а только у тех, матери которых вольно гуляли вблизи маленьких деревень, затерянных в тайге, и любезничали со своими дикими сородичами.
Моё представление о сравнительной роли корма и силы ног в выращивании крупных свиней неожиданно пошатнулось. В тот год один из самых матёрых знатоков сельскохозяйственной науки и марксизма, обитающих в Москве на Старой площади, вступил в заочную полемику со мной, напечатав в газете «Правда» передовую статью под названием «Корма – это главное», заголовок которой до сих пор стоит у меня перед глазами. Сперва я решил, что речь идёт о морском флоте, и стал соображать, не главнее ли форштевень, мачты, всякие там баки, кабестаны и клотики. А разобравшись, решил, что против правды, как говорится, не попрёшь и надо озаботиться добычей кукурузы и других рекомендованных газетой кормов для Амосьевны. Кукурузы в той местности найти не удалось, но, улетая на зиму в Москву, я оставил для Амосьевны два мешка комбикорма, считая себя ответственным за её судьбу. Судьба эта распорядилась так, что Амосьевна до моего приезда не дожила. Семён Семёнович, утешая меня, заверил, что на жарёхе в адрес Амосьевны было сказано много хорошего. Ради справедливости должен признать, что все другие жарёхи у Семёна Семёновича и его родственников не обходились без моего участия, если я оказывался поблизости.
Лет через десять в тех же краях я работал начальником полевой партии. Впрочем, партия – одно название, незаслуженно присвоенное небольшому отряду. В нашем распоряжении был старый разбитый ГАЗ-69 с брезентовым верхом, на котором я с утра развозил сотрудников в кернохранилище, на канавы, в лабораторию, а после сам спускался в разведочную шахту. Через несколько часов, поднявшись на свет божий, собирал всех развезённых утром, и мы возвращались в палаточный лагерь на обед, совмещённый с ужином. Место для лагеря мы выбрали очень удачно: всего в трёх-четырёх километрах от шахты и в стороне от трассы, по которой то и дело с рёвом проносились грузовики, оставляя за собой длинный шлейф медленно оседающей пыли. Впрочем, наряду с грузовиками пролетали на мотоциклах сенокосчики: один сидит за рулём, второй позади, со снаряжённой литовкой через плечо. Однажды пролетел мотоцикл, на заднем сиденье которого вместо моторизованной смерти с косой сидела девушка, крепко обнимающая дружка-рулевого за талию, и ветер так раздувал её платье, что это было бы неприлично, если бы не было так красиво.
Палатки мы расставили в молодом берёзовом лесу, а кухню устроили под высокой старой лиственницей. От трассы нас отделяла широкая зелёная долина, исполосованная прокосами, заставленная копнами и балаганами покосчиков. По дну её вился небольшой ручей, который мы пересекали по деревянному мостику.
Однажды, переехав уже на нашу сторону долины, мы катили после работы по нами же наезженной лесной дороге, как вдруг выскочил из кустов поросёнок месяцев двух от роду. Я затормозил, чтобы его не задавить, и все, кто сидел в машине, повыскакивали из неё, как по команде, и бросились ловить поросёнка, понимая, что, оставшись в лесу на ночь, он может стать добычей диких зверей или умереть от переохлаждения. Минут пятнадцать я наблюдал за погоней. Поросёнок вылетал то с одной стороны дороги, то с другой и тут же нырял в кусты, охотники довольно бестолково носились следом или стерегли беглеца у края дороги, надеясь схватить его, когда он выскочит на открытое место. Всё-таки силы были неравные. Поросёнка, в конце концов, взяли в кольцо, спектроскопист Игорь Ланцев упал на него, сломав при этом очки. До лагеря поросёнка донесли на руках, там наскоро соорудили для него загон «из прутьев и ветвей» (как в названном выше мюзикле) с добавлением досок. После совещания постановили ждать, не объявится ли законный владелец, с тайной надеждой, что не объявится никогда. А пока что я поручил поварихе кормить поросёнка наравне с научными сотрудниками и называть Наф-Нафом.
В Забайкалье на август приходится сезон дождей. В тот год дожди начались сразу после пленения Наф-Нафа и продолжались две недели. Скоро мостик, по которому мы переезжали ручей, исчез под водой, а сам ручей превратился в реку шириной метров пятьдесят. Машину теперь приходилось бросать на трассе и вброд, по пояс в воде, преодолевать поток, образовавшийся на месте ручья, а по утрам проделывать те же манипуляции в обратном направлении. В этом было и кое-что положительное, потому что представительниц лучшей половины человечества из числа сотрудников отряда приходилось утром и вечером переносить через речку на руках.
Покосчики, побросав свои балаганы, разъехались по домам, поставленные ими копны и оставшуюся в рядах кошенину унесло водой. В лагере между палатками приходилось месить грязь, палатки протекали, все вещи отсырели, повариха и её добровольные помощники мучились по утрам с разжиганием огня в кухонной печке, работа не клеилась.
Настал день, когда я решил перевезти лагерь на новое место. Эта идея возникла внезапно, когда я увидел на другой стороне долины бортовой ЗИЛ-131, стоящий у забора одинокого домика. В этом домике жили дедушка и бабушка моего друга Юры Цыренова. Юра Цыренов – личность неординарная. Однажды из металлолома он сделал самоходную фуру, обтянул её брезентом, а на брезенте разными красками вкривь и вкось написал: «ЦИРК! ЦИРК! ЦИРК!» На таких фурах, запряжённых парой лошадей, первые американцы ехали осваивать Дикий Запад. Юрину фуру, спереди похожую на трактор, тащил мотор «лошадей» по меньшей мере в пятьдесят, и, несмотря на это, она передвигалась со скоростью пешехода, так что её всегда сопровождала орава мальчишек, поверивших, что, как только фура остановится, сзади раздвинется брезентовый занавес и начнётся цирковое представление.
Чтобы не потерять машину из виду, я пошёл к ней напрямик через долину и явился наполовину мокрый. Юра сначала сослался на занятость: он специально взял отгул, чтобы искать поросёнка, который потерялся несколько дней назад, но когда я сказал, что поросёнка мы уже нашли и наполовину откормили, Юра, не раздумывая, сел в машину – как был, в домашних тапочках. Мы благополучно переехали ручей по скрытому водой мосту, предварительно сняв ремень вентилятора, чтобы не залить свечи, с передком и демультипликатором доползли до палаток. Там нас ждало неприятное известие: поросёнок проделал дыру в ограде и убежал. Юра расстроился, я пообещал ему, что поросёнка мы найдём, вернее, поросёнок найдёт меня – так всех представителей этого вида (или рода?) неодолимо тянет ко мне.
