– Извините, билетов для владельцев машин не осталось. Именно, к сожалению, мест для транспортных средств нет. Нет, к сожалению, и для пеших пассажиров квота тоже исчерпана, на это отправление – остались только…

Разочарование и облегчение: так выглядит на практике божий промысел: двери, которые вовремя захлопываются прямо у тебя перед носом.

– You sit in my car[1].

– Че… Э… What? Excuse me?

– They let you in, you sit with me. My truck. No problem. She with me[2].

Чтобы увидеть лицо мужчины, приходится задрать голову и глядеть снизу вверх, как ребенок. Он стоит, широко расставив ноги, машет рукой перед окошком кассы: how much for the passenger? Выражение лица кассира не меняется: been there, seen that, вроде как.

– One hundred.

– You make many money. I have that, – он достает из бумажника какую-то карточку, показывает кассиру.

– Fifty, then[3].

Мужчина ухмыляется, глядя на нее, и поднимает руку: дай пять! Она видит, как ее ладонь поднимается на высоту его, шлеп! Кисть дальнобойщика: шершавая, пальцы не разгибаются до конца. Повернувшись к кассе, она протягивает банковскую карту.

С посадочным талоном в руке, чувствуя быстрые, сильные толчки крови под ключицами, она идет к своей машине, чтобы найти длительную парковку. Кассир сказал – она где-то за углом. Дико дорого, но с этим можно разобраться потом.

– Fifteen minutes they let in. You sit in my cab. No walk. Danger[4].

В кабине пахнет дядиным мотоциклом, летом у бабушки – точнее, люлькой мотоцикла, в которую она забиралась, проваливаясь, натягивая черную накидку из кожзама до самого подбородка. Подвески на лобовом стекле. Иконка. Вокруг – грузовики на холостом ходу. Все вибрирует, издает звуки, ревет гимн отправления. Наконец паром медленно разевает пасть и машины начинают ползти внутрь. Она видит желтую линию на асфальте: пассажирам-пешеходам отведена полоска в метр шириной. Danger.

– Now we out. I help you[5].

Он уже выскочил из кабины и протягивает к ней обе руки, и она уже собирается опереться на его ладонь, как вдруг он хватает ее за подмышки, поднимает и ставит на полоску для пешеходов.

– Eh… Thank you[6], – она стоит прямо и неподвижно, как манекен, не может сдвинуться с места, как будто его бесцеремонно-заботливое обращение лишило ее тело собственной воли.

Он мотает головой, тычет в ухо: ничего не слышно!

Они спускаются на лифте к пассажирской палубе, вместе с двумя другими дальнобойщиками, которые, кажется, знают ее телохранителя. Один косится на нее раз, еще раз – взгляд какой-то неуверенно-расчетливый. У второго грустный длинный нос, косой пробор. Они что-то говорят друг другу, кивают. Пахнут кожей, поношенной тканью. Куртки, джинсы. Кроссовки. Она переводит взгляд на винтики, вкрученные в металлические планки лифта. Двери раздвигаются, открывая вид на огромный зал с прозрачными стенами. После темноты и рева свет слепит, звон стаканов и приборов отзывается дворцовым эхом. За некоторыми столами уже сидят мужчины, перед ними пивные стаканы, тарелки. Здоровые шницели, промасленная панировка, зеленый горошек, безвольные полоски салата. Кукурузно-желтые картофелины. Телохранитель подходит к стойке, берет поднос. Она следует за ним.

– Two beer. For you, one?[7]

Последнее обращено к ней. Самость в каждом жесте, как у него получается быть таким? И что страшнее: унизить отказом или оказаться в долгу, пусть и крошечном? Чем платят за бокал крепкого пива на пароме для дальнобойщиков? Наверное, просто готовностью посидеть за одним столом, побыть девчонкой.

– Okay.

– Food? For you?[8]

Она мотает головой.

Они садятся за столик у окна. Стекла от пола до потолка, грязные, или как это еще назвать: брызги соли, чаячий помет. Море виднеется абстрактной картинкой, намеком – сквозь яичную пленку стекла.

– Fred, – телохранитель кивает на мужчину с грустным носом. Или, может быть, он сказал friend[9]. Поколебавшись, грустный нос протягивает руку. Ладонь мягкая, бархатно-влажная, как будто трогаешь брюшко слизня. Она не называет своего имени, никто и не спрашивает.

– Fred new truck driver. And you – [10]

Он смотрит на нее, складывает указательный и средний пальцы дулом пистолета, а потом трет их о большой.

– You run from police? We not say[11].

Она продолжает смотреть на его пальцы. Потом переводит взгляд на Фреда, или «френда», его скорбную улыбку. Телохранитель ржет:

– We not tell![12]

Она отхлебывает пива, потом еще. Протягивает руку к его тарелке, берет горошину. Он придвигает свою порцию к ней, продолжая разламывать картофелину вилкой. Обеспокоенно качает головой, как воскресный папа:

– You must eat.

– I must nothing[13].

Он опять смеется, закидывает полкартофелины в рот, жует.

– No, nothing[14].

Она думает: когда мы встанем из-за стола. Если его ладонь не угодит на мое бедро. Если я шатающейся походкой пойду в туалет. Потому что мне уже дико хочется писать. Тогда – дверь закроется?

Он что-то говорит Фреду и хлопает его по колену или чуть выше. Фред кивает, он тоже доел свой шницель. Телохранитель встает.

– You know that place, people sit and sleep, – он машет рукой в сторону коридора, ведущего внутрь парома. – You sleep. I give you that, that[15], – он рисует пальцем в воздухе большой прямоугольник, натягивает до подбородка.

– Thank you[16].

Надо найти туалет сполоснуть лицо и подмышки. Туалет не такой просторный, как в торговых центрах, но почти. Однако куда более замызганный. Исцарапанные поверхности, наспех протертое зеркало. Четыре раковины в ряд. На стене висит расписание уборки с неразборчивыми подписями. Последняя смена: сегодня утром. Она рассматривает свое отражение, думает: а если бы мне – накладные ресницы? А если бы – совсем без ресниц? Открывается дверь, вваливаются три хихикающие женщины. Низенькая, длинная, средняя. Я в народной сказке, думает она. Они тоже? Женщины не обращают на нее внимания. Средняя открывает сумочку и достает косметику: помаду, тушь. Передает цилиндрики остальным. У длинной – опухшая губа, в черной трещине запекшаяся кровь. Неудачная пластическая операция? Неуклюжее вмешательство неумелого хирурга. Низенькая быстро стягивает с себя свитер, ржано-мучные груди чуть не вываливаются из чашечек фасона «секси». Она роется в сумке, извлекает из нее топ в обтяжку. Быстро натягивает его. Жесты отлаженные – глаз не оторвать. Большой свитер, из той же сумки, скрывает превращение мантией-невидимкой. Ни одна из женщин не обращает внимания на нее, зажатую в угол. Луженая глотка низенькой сыпет дробью. В конце концов, набравшись храбрости, она протискивается мимо сказочных героинь, смеющихся над непонятными словами-горошинами. Вот смех звучит одинаково на всех языках. Звуки-толчки, рвущие гирлянды слов.