Наши научно-популярные журналы в последние годы много писали о наскальной пещерной живописи, найденной в Сахаре, во Франции и в других местах. И сдается, древнейшую заграничную живопись мы ныне представтяем куда лучше, чем свою, отечественную. А ведь на территории нашей страны есть немало замечательных «картинных галерей», созданных первобытным человеком, чья кровиночка, быть может, микроскопической струйкой течет в тебе и во мне.
Родом я с водораздела сибирских рек Томи и Чулыма. И еще школьником слышал, что в нашей Кемеровской области есть немало приречных расписных скал. Позже я увидел эти выразительные рисунки, изображающие охоту, — петлю на ноге лося, копье под сердцем зверя, животных — медведей, лошадей, собак, священных птиц — журавля и сову, божества и чудовища. Древнейшим художникам нельзя было отказать в реалистичности, творческой фантазии и трудолюбии. Один из казаков, в числе первых пришедших с низовьев Томи на ее среднее течение, задолго до Табберта так описывал эти скалы:
«Не дошед острогу на краи реки Томи лежит камень велик и высок, а на нем: писано звери, и скоты и птицы, и всякие подобия, а егда по некоторому прилучаю отторжется камень, а внутри того писано якож и на краи».
Для европейской науки Томские писаницы открыл Табберт. Он первым воспроизвел их, скопировал и напечатал в Стокгольме в 1730 году. Интерес к этому открытию был так велик, что Томские писаницы позже посещали и описывали множество ученых, в том числе знаменитый Брем, автор непревзойденной «Жизни животных». А первооткрыватель их еще немало сделал для познания Сибири. Он участвовал в далеких научных экспедициях, интересовался этнографией сибирских народностей, составлял чертежи неведомого края и в той же книге, где были помещены наскальные рисунки, опубликовал карту, на которой впервые в заграничном издании с астрономической точностью указал местоположение сибирских городов. Конечно же, такой человек не мог не заинтересоваться кедрами, заполнявшими в те времена весь бассейн реки Томи. И кто знает — не вывез ли Табберт на родину семена этих экзотичных, с точки зрения шведа, деревьев?
Кедры в Швецию, думал также я, могли попасть через посредничество Карла Линнея или его русских учеников. Великий натуралист первым приблизил к изящному завершению громадный и бесформенный ворох ботанических знаний, накопленный к его времени европейской наукой. Специалисты давно подытожили также заслуги Линнея в медицине и зоологии, но мне хочется здесь хотя бы мимоходом познакомить читателя с неповторимой личностью ученого, потому что любой представитель той или иной нации несет в себе черты психического склада своего народа, и, узнав кое-что о Линнее, мы узнаем нечто и о шведах.
Наиболее яркий и полный портрет Линнея нарисовал незадолго до своей кончины он сам. Эта недавно переведенная на русский язык «объективка» так любопытна, что я приведу несколько выдержек из нее:
«…Фигура средней величины, скорее низкая, чем высокая, не тощая и не жирная, средней мускулистости, уже с детства с выдающимися венами.
Голова большая, сжатая, с затылком выпуклым и по шву поперек сжатым, волосы в детстве белокурые, потом более темные, в старости серые. Глаза карие, живые, очень веселые и острые…
С открытой душой, легко сердившийся, радовавшийся и печалившийся, он быстро успокаивался; веселый в молодости, в старости был спокойным; в работе чрезвычайно быстрый, в движении скорый и легкий…
Домашние заботы предоставлял супруге, сам интересовался только произведениями природы; начатые дела доводил до конца и в пути не оглядывался назад.
Он был ни богатым, ни бедным, но боялся долгов. Он писал свои труды не из корысти, но из чести…
Он неохотно притворялся и лицемерил; в высокой степени ненавидел все, что называется высокомерием; спал зимой от 9 до 7, но летом с 10 до 3; записывал коротко и выразительно все, что разрабатывал; читал на Земле в камнях, растениях и животных, как в книге; был один из сильнейших наблюдателей, которых мы знаем; был поэтому творцом, а не компилятором…
После того как в 1750 г. он был в когтях смерти от подагры, он излечился земляникой, он ел ее каждое лето так долго, как она длилась, и так много, сколько мог достать и съесть, посредством чего он не только полностью излечился от подагры, но получил от этого и пользу, большую, чем другие от водолечений, а также победил и цингу, которой страдал каждую весну с молодых лет».
Во все времена, однако, человек был интереснее и сложнее, чем он о себе думал, и я расскажу о нескольких поступках Карла Линнея, связанных с особенностями его характера.
Однажды немецкий ботаник Сегезбек, служивший в Петербурге, человек недалекий и неуживчивый, с которым Линней, однако, поддерживал переписку и посылал ему семена, вдруг выступил со злобной критикой взглядов Линнея на половую систему растений, обвинив научные принципы своего учителя в нецеломудрии, безнравственности. Линней не отвечал на критику в печати и даже прокламировал: «Я никогда не возвращал своим противникам стрелы, которые они мне посылали». Не удостоил он ответом и Сегезбека, но послал все-таки в его адрес несколько необыкновенно острых и смертельно ядовитых стрел. Одно из открытых и описанных нм растений, неказистое и неряшливое с виду, покрытое щетинками, за которые цеплялся всякий мусор, было названо им Siegesbechia. Только этого ему показалось мало. В один прекрасный день Сегезбек получил посылку с семенами, среди которых значилось загадочное растение Cuculus ingratus. Сегезбек с нетерпением оживил семя и высадил росток. Когда травка показалась, стало очевидным, что это и есть та самая Siegesbechia, доставленная в Петербург под псевдонимом Cuculus ingratus, что означает «Кукушка неблагодарная».
А спустя много лет, когда Сегезбек за сварливость и научную несостоятельность уже был отчислен из Петербургской академии и отбыл на родину, Линней добил своего оппонента окончательно. Он оставил потомкам полушутливый список «членов офицерского корпуса Флоры», начав его так:
«Генерал: Карл Линней, упсальский профессор». Далее шли полковники, майоры, лейтенанты, прапорщики — немцы, французы, голландцы, англичане. Заканчивается этот интереснейший реестр убийственно: «Фельдфебель: Сегезбек, петербургский профессор».
Безжалостно, конечно, однако поделом — история науки подтвердила правоту Линнея, который не мог тогда знать, что сразу же по приезде в Петербург Сегезбек подал в академию доклад со своими возражениями против системы Коперника…
Издалека и со стороны кажется, что в XVIII веке, не знавшем не только радио и самолетов, но даже паровозов и телефонов, контакты между учеными разных стран были слабыми и случайными. Связи почетного члена Петербургской академии наук Карла Линнея с первыми русскими ботаниками были постоянными, плодотворными и дружескими. Он переписывался с С. Крашенинниковым, знал и высоко ценил работы Ф. Миллера, И. Гмелина, П. Палласа, Г. Стеллера и других, посылал им и получал от них книги, рефераты, гербарии, семена.
Советский исследователь доктор биологических наук Е. Г. Бобров, которому я благодарно обязан за эти сведения, вскрыл интересные и поучительные подробности стародавних контактов шведской и русской ботанических наук. Когда, например, в 1746 году близ Тобольска умер, возвращаясь из путешествия, Стеллер, Карл Линней забеспокоился о судьбе его последних работ и коллекций. Русский промышленник Григорий Демидов, позаботившийся о сохранности научного наследия Стеллера, послал Линнею дубликаты коллекций с просьбой определить и описать растения. Между прочим, у этого Демидова, живо интересующегося наукой, был под Соликамском ботанический сад, в котором, кроме сибирских и уральских эндемиков, росли кактусы, пальмы, лавры, цитрусовые и кофейные деревья. А в 1760 году он послал в Упсалу трех своих сыновей. Они проходили у Линнея выучку по трем царствам природы, и великий учитель высоко отзывался о способностях юношей. Один из них, Павел Демидов, позднее познакомился с другим выдающимся натуралистом, французом Бюффоном, закончил Геттингенский университет и Фрейбургскую горную академию. Возвратившись в Россию, он стал советником Берг-коллегии, но прославился больше как меценат и коллекционер. Учредил на свои средства так называемый Демидовский лицей, отказал большие деньги на строительство университетов в Киеве и Тобольске. Его последний дар, возросший до ста восьмидесяти тысяч золотых рублей, был употреблен потом на открытие Томского университета. Ценнейшая библиотека Павла Демидова и его обширные коллекции по естественной истории, описанные в трехтомном сочинении 1807 года, были пожертвованы им Московскому университету.
