— Вспомнил! Разведчик! — широко улыбнулся Федорчук. — Я бачив, значить, видел вашу карточку у майора товарища Рощина.

— Возможно! — зарделась Зина. — Вы служили с ним?

— Всю войну! Теперь по Указу Президиума Верховного Совета, — не утерпел он, чтобы не высказать своей радости. — Может, это письмо вам? — усомнился он.

— Нет… Это письмо мне, сударь! — быстро возразила Варенька. — Карцева — я!

Федорчук снял шапку, достал из-за отворота сложенный вдвое конверт, расправил и подал Вареньке.

«Здравствуйте, Варенька! — писал Рощин. — В Харбин попасть я не смогу. Варенька, вам нельзя оставаться в том болоте, в котором вы сейчас. Я знаю, то, что вы не поймете сознанием, подскажет вам ваше чистое сердце. Вы немножко заглянули в нашу простую и прекрасную жизнь: без светских условностей, без лоска и мишуры. Ее нельзя вместить ни в вашем особняке, ни в том Харбине, в котором вы жили до сих пор. Но я верю, что он будет другим. И мне хочется, чтобы вы нашли в нем место настоящего человека. Я полюбил вас, Варенька, и искренне желаю вам счастья!

Возможно мои советы вызовут улыбку, но они искренни.

На прощанье прошу, Варенька, возвратить мне мой поцелуй. Будьте счастливы! Ваш сударь Анатолий Рощин».

— Как он мог так! — воскликнула Варенька и бурно расплакалась.

— От тоби на! Раскисла дивчина! — недовольно заметил Федорчук. — Он живой, не умер! Знав бы, так и не заносил письмо.

* * *

Зина проснулась поздно и долго лежала в постели. Все это время она смутно чего-то ждала, на что-то надеялась. И хотя с некоторой досадой уверяла себя, что чудес не бывает, ничто уже не в состоянии изменить прошлого, она не могла убить в себе раздражавших даже ее надежд. Жди! Вот войдет отец и с чуть заметной иронией взрослого ребенку скажет: — «Жив твой поручик!» И каждый раз, заслышав его веселый голос, быстрые шаги, Зина внутренне напрягалась и вздрагивала. Уже несколько раз она собиралась уехать то домой, то в госпиталь, но все чего-то выжидала, чем приводила в уныние Георгия Владимировича. «Так же нельзя! — убеждала себя Зина. — Я сама плету паутинки надежды, сама в них верю, сама их рву…»

Решив, не сегодня-завтра уехать в свой госпиталь, Зина неохотно встала, вяло оделась. Подумав, тут же сменила платье на военную форму. «Любит ее Анатолий? — подумала она, натолкнувшись взглядом на Варенькину фотографию. — Или так же, как когда-то казалось и мне? Он просто ко всем одинаков и… безразличен! А Валя?.. Ты ничего не знаешь о Вале! Пять лет скитаний в сопках, она постоянно с ним… Зачем я обещала ей ехать в какой-то Сахалян? Право же смешно!» — подумала Зина о вчерашнем разговоре с Варенькой.

Вечером, после ухода Федорчука, с Варенькой приключился приступ истерики. Она смеялась, рыдала, умоляла Зину помочь найти Рощина, чтобы лишь только поговорить с ним. Он не может ее так жестоко обидеть. Наблюдать было мучительно, и в каком-то почти тоже полуистерическом состоянии Зина обещала поговорить с отцом о поездке в Сахалян…

Георгий Владимирович появился только перед обедом в превосходном настроении.

— Отбой, сорванец! — выкрикнул он еще с порога. — Нам с тобой приказано отвести свои войска за Амур! Знаешь, где теперь будет жить наша Евгения Павловна? На две тысячи километров ближе к Москве. — Опять хандришь?

— Папа! — не замечая недовольства отца, заговорила Зина. — Варенька Карцева… Девушка, которую поранили, хочет поехать в Сахалян к майору Рощину. А возможно, и в Советский Союз… Ей нужно помочь! — упавшим голосом объявила Зина. — Я тоже хочу с ней поехать.

— В свое время жены декабристов скакали в Сибирь на перекладных. Это было похвально.

— Папа, я не шучу.

— О-о, праведный! — пряча обиду на дочь, выдохнул Георгий Владимирович. — Во-первых, поездки в пределах Маньчжурии разрешают местные власти, а не командующие армиями, вопросами оптации ведает Харбинское консульство. Во-вторых, ты никуда не поедешь!

Я прошу это, папа, не для себя и не для нее, а ради человека, который… мне не безразличен, — прошептала Зина. — Если я этого не сделаю, я никогда не смогу честно смотреть ему в глаза. Между нами навсегда станет укор этой девушки. Помоги, папа! — почти простонала она. — Я могу не ехать. И даже незачем мне ехать. Он должен сам встретиться с ней…

Савельев хмуро заходил по комнате.

— Ну хорошо, — после долгого молчания отрывисто бросил он. — Пока я тебе ничего не обещаю. Отвечу завтра.

— Но я хочу сегодня или завтра лететь в Хабаровск, папа, — пояснила Зина.

— Это хорошо! Запиши все и положи на стол адъютанту.

— Но, папа.

— Зина! — уже недовольно прервал Георгий Владимирович. — И при тебе и без тебя я сделаю все зависящее от меня в равной степени.

— Хорошо, папа… Может быть, тогда ты разрешишь с Варенькой поехать старшине, который служил у Анатолия, а сейчас должен демобилизоваться, — Федорчуку?

— Федорчук? — удивленно воскликнул Савельев. — Кондрат Денисович согласился взять на себя эту сомнительную миссию?

— Нет, папа! Я с ним об этом не говорила, но думаю, что для майора Рощина он на это согласится. Тем более, ему безразлично, каким путем выехать из этой… страны.

— А если майора Рощина уже не окажется в Сахаляне, куда прикажете старшине девать твою Вареньку?

— Что же ты меня спрашиваешь, папа? — взмолилась Зина. — Я ничего не знаю и ничего не понимаю.

Георгий Владимирович не мог не видеть мучений дочери и потому, успокоив ее, обещал в этот же день помочь ей вылететь в Хабаровск.

— Я хочу еще побывать в Муданьцзяне, папа, — уже твердо проговорила Зина.

— Ты что же, сорванец! — привлек Георгий Владимирович к себе дочь. — Совсем пала духом? Помнишь: Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом…

Откуда ты знаешь? — в испуге и изумлении воскликнула Зина.

— Ты читала во сне… Это хорошие слова, сорванец, только их нужно понимать не как заупокойные или поминальные. Крепись!

— Да и так креплюсь.

6

На Японию надвигался туман. Моросил мелкий, словно просеянный сквозь густое сито дождь, но Императорская площадь была запружена народом. У стены, со следами высочайшего повеления «Бросить вызов смерти!», худощавый, среднего роста японец, взобравшись на помост из ящиков, выжидающе поднял руку. Когда утих шум, он слегка поклонился и заговорил ровным спокойным голосом.

— Во время войны нас называли предателями и пораженцами, и за это сотни коммунистов были убиты полицией. Но посмотрите на опустошенные города и разрушенные заводы, на Хиросиму и Нагасаки. Не коммунисты вызвали все это, а император, дзайбацу, Тодзио и его военная клика. В опасности не только страна, но само существование народа. Люди лишены крова, работы, пищи. Теперь мы спрашиваем: кто же действительные предатели народа? Кто его друзья и кто враги? Почему наше правительство не хочет мира с Россией и Китаем? Разве они разрушили наши города? Разве они пришли на нашу землю, чтобы установить свой порядок? Нет!

В это время из ворот императорского дворца к мосту Нидзи выползли два американских броневика. Нарастающим гулом морского прибоя прокатился по площади негодующий ропот демонстрантов. В гуще возбужденной толпы раздались выкрики: «Долой императора!» «Американцы, убирайтесь вон из Японии!»

Полковник Свенсон поморщился, словно от зубной боли, и раздраженно захлопнул окно.

— Вы не находите, майор, что в этом есть что-то традиционное? — с желчной иронией спросил он. — Броневики генерала Макартура охраняют его величество императора Хирохито от японских коммунистов.

Их было двое: он и майор Танака — победитель и побежденный, в равной степени ненавидящие этих демонстрантов.

— Япония начинает понимать, господин Свенсон, что генерал Макартур большой друг ей, — с готовностью подтвердил Танака. — Судьба империи беспокоит его не меньше, чем божественного императора.