К этому времени отделы канцелярии стали получать сообщения о разных самозванцах, являвшихся в разных частях страны, выдававших себя за Исмаила и утверждавших, что он не умирал. Эти лже-Исмаилы придумывали истории, как их сместили и как они заслуживают возвращения на царство, а затем собирали вокруг себя одураченных людей. Один из самых влиятельных, как я узнал, отыскивал мятежников среди луров на юго-востоке, где правителем был Халил-хан. Соответственно Халил-хану было приказано ехать туда и подавить мятеж. Я получил известие об этом от одного человека, за хорошие деньги следившего за ним, и немедленно послал верного гонца к вождям луров сказать, в какой день он отбудет из Казвина, каким отрядом и при каком оружии. После чего принялся ждать новостей, хорошо понимая, что если случайно мои дела откроются, то я буду обвинен в измене и тут же казнен. Но вскоре двор узнал, что Халил-хан и его люди попали в засаду луров, а сам он был убит стрелой в сердце. Это казалось справедливым, поскольку он пронзил мое.
Мирза Салман оказался более верткой дичью. Я решил понаблюдать за ним и выбрать время. Как посоветовал Баламани, я всячески притворялся верным слугой. Когда-нибудь мирза Салман утратит бдительность, и я ударю — точно и глубоко. Он не успеет заметить удара.
Со временем я стал прислушиваться к сплетням писцов, дабы узнать все, что можно, о Мохаммад-шахе и его жене. Вскоре пошли разговоры о том, насколько кызылбаши не любят Махд-и-Олью. Она правила твердой рукой, подобно Пери, и не позволяла им своевольничать. Они рассчитывали действовать через ее безвольного мужа, но пришлось подчиняться требованиям сильной жены. И снова начала просачиваться угроза междоусобной войны, словно дурной запах.
Так как Махд-и-Олья была очень высокого мнения о себе, мне казалось, что ее можно убедить, будто она и есть тот самый избранный вождь Сафавидов, дабы она решила, что мое предназначение исполнилось, и соизволила наконец меня отпустить. Или, может, наконец явится тот правитель, которому я смогу служить, — надежда снова запела в моем сердце. Я знал, что мне надо быть терпеливым.
Через несколько недель я ликовал, получив письмо, что караван Джалиле отбыл и ожидается дней через десять. Я навестил стражу у Тегеранских ворот, через которые сестра должна была въехать в город, и сказал им, что хорошо заплачу в следующие недели за известие о любом караване с южного берега.
В канцелярии меня недавно назначили писать предупреждающие послания главам провинций, плохо собиравшим налоги для казны. Я наслаждался, строча такие письма, — эти немногие поручения помогали мне снять мою злобу. Изощряясь в ораторском мастерстве, я обильно усеивал письма затейливыми метафорами и изречениями из Корана, чтобы усилить эффект.
Однажды, когда я заканчивал последнюю стопу писем, Масуд Али отыскал меня, его глаза-маслины сияли, а тюрбан был так аккуратно закручен, как уже давно не бывал.
— Караван только что прибыл с юга! — сказал он. — Путешественников доставили в караван-сарай Камала.
Я отложил перо и чернила. По пути я споткнулся о доску писца, трудившегося над затейливой страницей, она отлетела на соседнюю подушку. Масуд Али смотрел на меня, выпучив глаза. Писцы бранились:
— Что за спешка? Твоя матушка восстала из могилы?
— В определенном смысле, — отвечал я.
Снаружи сияло солнце, небеса были бирюзовыми. Я помчался по Выгулу шахских скакунов к Пятничной мечети. Белые округлости купола словно вращались, желая подружиться с овалами облаков. Сердце мое рвалось наружу. После долгой разлуки моя сестра может оказаться тут! Будет ли она похожа на юную луну? Как я узнаю ее?
Когда я миновал мечеть и направился к караван-сараю Камала, то проходил мимо ворот кладбища, где был похоронен наш отец. Как только Джалиле будет устроена, я приведу ее взглянуть на могилу отца. Мы вместе обрызгаем ее розовой водой и помолимся в духовном присутствии нашего отца, надеясь, что он может видеть и слышать нас оттуда, где все души ожидают Судного дня. Хотя Джалиле, скорее всего, даже не помнила его, я надеялся, что она захочет пойти. Я расскажу ей о мужестве нашего отца, о политике, что стоила ему жизни. Помогу ей понять, что он рискнул всем, поскольку верил в возможность совершенного мира. Как доволен я буду, когда расскажу ей, что его дух отмщен! Конечно, я не стану касаться моей роли в этом, чтобы зря не рисковать.
Вдали я увидел узкие деревянные ворота, отмечавшие вход в караван-сарай, окруженный к тому же высокими стенами, чтоб путешественники чувствовали себя в безопасности по ночам. Рядом с ними горячий ветер вдруг пронесся по улице и взметнул мой халат, напомнив мне о месте, где у меня кое-что должно было раскачиваться… Их не было уже почти полжизни. Я хмуро припомнил слова матерей маленьких мальчиков: «Ах ты, мой маленький золотой хвостик!»
С каким ужасом матушка узнала бы о моей судьбе! Поймет ли Джалиле, почему я так поступил? Как только она увидит, что я вхожу в гарем, она поймет, что меня лишили мужского признака. Будет ли она по-прежнему любить меня? Или просто притворится, что я ей близок, потому что на самом деле я просто нужен? Будет ли наше воссоединение отравлено разочарованием, как у Пери с Исмаилом? У меня сводило живот.
В караван-сарае просторный открытый двор кипел жизнью. Люди разгружали своих животных, женщины помогали детям спуститься с верблюдов, дети постарше тащили младшим воду. Когда вьюки сняли, а животных увели кормить, хозяин караван-сарая повел приезжих по комнатам, сопровождаемый носильщиком, предлагавшим свою могучую спину. Я рассматривал толпу в поисках лица, напоминавшего матушкино, и, по мере того как толпа редела, вглядывался в каждого человека.
Эта — слишком смуглая. Эта — слишком кудрявая. Лицо слишком круглое. Слишком стара. На этой христианский крест. У этой нет руки, бедняга. Толпа становилась все меньше, путешественники расходились по местам. Неужели Джалиле уехала с другим караваном? Я пошел искать караван-баши, пожилого мужчину с длинными усами.
Внезапно я услышал свое имя, выкликаемое голосом, прерывавшимся от облегчения: «Пайам! Пайам!» Я повернулся, ища ее, но прежде, чем опознал, ощутил, как тонкие руки обхватывают меня и голова утыкается в мою подмышку. Да она ли это? Как она узнала меня? Тело ее дрожало, она бормотала благодарственную молитву. Сердце мое колотилось, я ничего не видел, только макушку в линялом синем платке и завитки черных волос, выбивавшиеся из-под него на висках. Призыв к полуденной молитве раздался от ближней мечети, и, когда его певучий звук наполнил воздух, она продолжала читать хвалитны.
Наконец девушка отпустила меня и подняла лицо. Я изумленно отстранился. Как странно было впервые смотреть на нее! Словно я видел себя в зеркале, только это была девушка вполовину моложе меня. У нее были глаза моей матери — густого медового цвета, окаймленные черными ресницами и бровями, и, насколько я видел, ее волнистые черные волосы. Она была, как и матушка, невелика ростом, но живость в ее маленьком теле казалась неисчерпаемой, словно у юлы. Была ли она хорошенькой? Все, что я знал, — что меня к ней неодолимо тянуло.
— Сестра моя, благодарение богу! — начал я, но мой голос срывался от волнения.
Пожилая женщина, чьи глаза прятались в морщины, все это время смотрела на нас.
— Счастливейшая из семей, как долго это было?
Я оглянулся:
— Двенадцать лет!
— О-о-о, да она была дитя. Как ты ее узнал?
— Это я его узнала, — гордо сказала Джалиле.
— Неудивительно. Вы словно бархат, вытканный на одном станке, — подытожила старуха.
— Тогда я рада, что у меня такой прекрасный брат, — поддразнивающе ответила Джалиле, — благодарение богу!
Я расхохотался над ее смелостью, а затем шумно выдохнул от облечения. Хотя на Джалиле было выгоревшее полотняное платье и рубаха, ни единого украшения на шее и в ушах и она не знала родительской любви с семи лет, похоже, дух ее все это не раздавило.
