Поздно вечером, когда я вернулся к себе, я неожиданно застал Баламани лежащим на его тюфяке. Кожа старика выглядела пепельно-серой, будто слоновья, а лоб наморщен болью.

— О всеблагие небеса, где ты был?

— Занимался обычными кознями. А вот что с тобой?

Баламани показал на свою ступню, которую он старался уберечь от любых прикосновений. Пальцы на ней распухли.

— Не могу ступить на нее, — ответил он. — Большой палец словно в огне.

Баламани слыл здоровым как бык. Грустно было видеть его простертым навзничь.

— Тебе нужно лекарство?

— Я испробовал мазь, но она не помогает.

— Ладно, — сказал я, — твое тело доказало, что оно может выдержать удаление куда большего куска, — значит, и ногу как-то залечит.

Баламани захохотал, но смех перешел в жалобное подвывание.

— Глупо слечь из-за большого пальца.

— Ну да, — сказал я, — но муж вроде тебя не побежден, если может думать. Так и вышло — мне нужен твой разум.

— На доброе дело или на плохое? — Темные глаза Баламани сверкнули озорством, на миг он словно позабыл о своем недуге.

— Плохое, конечно, — ответил я. — Кроме того, кто может оценить совершаемое?

— В самом деле, более темного времени я не видал.

— Скажи мне: эти убийства необходимы?

— Деяния шаха порой равны ножу мясника, но посмотри, как успешен этот нож в своей работе. Не осталось почти никого, кто мог бросить ему вызов в борьбе за трон.

Холодный сквозняк пронесся по комнате; Баламани поморщился, когда тот коснулся его ступни.

— Если забыть о тщете всего этого, — добавил он.

— Тщете?

— Если у шаха будет сын, он вырастет без соперников.

— Но если убийства никогда не прекратятся?

Баламани поудобнее устроил свое грузное тело на подушках и передвинул ногу подальше от любых прикосновений.

— Джавахир, будь осторожнее. Шах пощадил своих сестер, но как долго он будет считать, что они ему не опасны? Как визирь Пери, ты тоже висишь на волоске.

Я решил рискнуть. Нагнувшись к нему, я шепнул:

— Почему кровопийце следует позволять править?

Баламани громко рассмеялся:

— Он тень Бога на земле, помнишь?

— И ты веришь, что этот… осеняем Богом?

— А как насчет всех других?

Пана бар Хода! Мне еще не приходилось слышать от него подобного.

— Люди должны во что-то верить, — добавил он. — Если шах не тень Бога, какой смысл знати подчиняться ему? Чье повеление будет окончательным, если оно как-то не связано с Божьим?

— Но сейчас все не так, — возразил я. — Мы отдаем нашу верность в обмен на справедливость, так?

— Именно, — ответил он. — А когда справедливости нет, кто страдает?

— Нынче — множество людей, — выговорил я, скрежеща зубами.

Баламани взглянул на меня с нежностью:

— Мне было так жаль Махмуда…

— Спасибо.

Глаза мои налились влагой, словно в них забили родники. Баламани был одной из тех немногих душ, перед кем я мог не скрывать своих истинных чувств; я склонил голову и дал волю своей скорби.

— Да укрепит Бог силы твои даже в печали, — мягко сказал он. — Помнишь, что я говорил тебе давным-давно? Никогда не люби никого из царского дома.

Я вытер лицо одним из платков Пери и взял себя в руки:

— Махмуд лишь одна из причин, по которой я решил поговорить с тобой. У меня есть задание, и мне нужна помощь.

— В чем?

— Есть ли способ намекнуть Хассану, что надо попросить шаха быть милостивым и прекратить резню?

— Трудно сказать, — вздохнул Баламани. — С шахом он круглые сутки, поэтому никто не может сблизиться с ним. У него такая работа.

— Мне надо узнать о нем больше.

Баламани поглядел на меня, словно пытаясь прочесть мысли, отпечатанные в моей душе.

— Ты молодой и мягкий ага, у которого и языка нет, так же как кирра, ты влез в дворцовые козни?

— Я не говорил о кознях, — ответил я, — только о возможности получить ухо Хассана.

— Оно по-прежнему на его голове, я надеюсь.

— Разумеется.

— И все же что-то здесь плохо пахнет.

— Твой палец?

Баламани фыркнул.

— Что ты хочешь узнать?

— Как к нему подобраться, — повторил я, хотя на самом деле мне нужна была помощь Баламани в наших замыслах.

Он помедлил.

— Даже Хассан вряд ли сумеет уговорить шаха стать справедливым.

— Возможно, ты прав, — согласился я. — Но почему бы нам не попробовать?

— Нет.

— Почему «нет»?

— «Мы» не собираемся ничего делать. Я уже стар. И не желаю оказаться как тот евнух, который расстался с жизнью за несколько дней до того, как подошло его время отправляться на покой и отплыть к себе в Бенгальский залив.

— Но, Баламани, нами правит безумец. Нас всех могут просто вырезать.

— Нет.

— Я буду твоими глазами и ушами — и ногами, — настаивал я. — Ты направишь меня, а я совершу наше дело.

— Слишком опасно.

— Но без тебя у меня ничего не выйдет, — не сдавался я. — Как ты можешь препятствовать тому, что и сам считаешь верным?

Баламани пристально смотрел на меня:

— Ах, друг мой, так ты по-прежнему не знаешь…

— Чего?

— Кто ты такой.

— И кто же?

— Ты — это я.

Я был сбит с толку.

— Да, — кивнул он. — Я научил тебя всему, что знал, а теперь я уступаю тебе свое место.

Он приподнялся и хлопнул меня по груди. И вдруг меня будто горячая волна омыла до самой макушки.

— Баламани…

— Ты заслужил это. То, чего ты пока не знаешь, узнаешь позже. Время и тебе становиться наставником.

— Но Баламани…

Я чувствовал себя учеником, которого учитель покинул слишком рано. Чувство одиночества было тем не менее странно воодушевляющим, словно я отдан ветру, вознесшему меня над землей, свободного, как облако.

— Всем, что я есть, я обязан тебе, — сказал я тоном, которому не верил сам.

— Тебя мне послал Бог, — кротко ответил Баламани. — Взять гордого и вдребезги разбитого юнца и заново его собрать.

— Это было нелегко, верно?

Такая боль могла быть в улыбке отца, помогающего сыну справиться с изнурительной болезнью.

— Воистину. Но не воображай, что твой путь завершен. Что ты недавно узнал о своем отце?

Внезапный блеск воодушевления в его глазах удивил меня. Он словно хотел убедиться в моих дарованиях.

— У меня не было времени разобраться подробнее. Раскрыть старое убийство нынче не так важно, как предупредить новое.

— Да будет с тобой Господь, мой милый друг, — ответил он, и я почувствовал, что прошел некую важную проверку. — Теперь займись делом.

В следующий мой приход к Хадидже я воспользовался тем предлогом, что Гаухар нужно еще снадобья. Насрин-хатун отправилась его готовить, а я попросил Хадидже изловчиться и этим вечером встретиться со мной как бы случайно в садах после вечернего призыва к молитве. Когда Насрин вернулась с лекарством, я сразу же ушел и принес его Пери, но не сказал, откуда оно.

Позже, к вечеру, я зашагал в темноте между высокими каштанами вглубь гаремного сада, пока не нашел Хадидже, спрятавшуюся за огромным деревом. Лицо она прикрыла и укуталась в черный платок, и ее нелегко было узнать. Я изобразил удивление, но она сказала:

— Быстрее. Я не должна мешкать.

Стоя рядом под деревом, я не мог не вообразить хоть на секунду, как опрокидываю ее и наслаждаюсь вместе с нею.

— Хадидже, нужен твой совет, — прошептал я. — Прекратились ли убийства?

Она содрогнулась:

— Не знаю. Несколько ночей назад он призвал меня, и я изображала наслаждение, хотя меня тошнило от него. Чтоб разговорить его, я сказала, что рада его победам над врагами, и он ответил: «Я намерен вырвать с корнем их всех, одного за другим».

— А что он сказал о твоем брате?

— Он даже не знает, что его убили, — ответила она. — Когда я сказала ему, он выразил сожаление, но добавил, что раз мой брат отдал жизнь за него, то непременно найдет воздаяние в раю.

Горло мне обожгла желчь.