— Какие горести мы пережили вместе! Знай я, что они будут так тяжки, я не обременила бы тебя постом моего визиря.

— Повелительница, величайшей честью моей жизни стало служить вам. Я делал бы это в любом положении, — отвечал я, и то была правда.

— Я рада слышать это, — сказала она. — Надеюсь, ты все еще желаешь быть моим соратником.

— Всей душой.

— Хотела бы я, чтоб ты говорил это не так легко. Впереди нелегкие дела.

Я ждал.

Пери была задумчива.

— Странно, как много предвестий вокруг, а мы не хотим их видеть. Я перечитала «Шахнаме», там, где говорится, как Зоххак требовал раскалывать черепа юношей, словно каштаны, чтобы кормить их мозгом своих змей. Раньше для меня это была не больше чем история, но теперь я увидела ее внове. Разве мы не переживаем то же самое бедствие? Наш повелитель уничтожил самые яркие звезды своего двора, от молодых светил, сыздетства обучавшихся наукам царствования, до блистающих светил, подобных Ибрагиму, какие рождаются однажды в поколение. Наш правитель стал истинным Зоххаком.

Во мне все было приучено быть верным шаху. Я машинально оглянулся проверить, не слушает ли кто нас.

— Пока что он щадит Мохаммада Ходабанде и его детей, но, возможно, он подошлет кого-нибудь и к ним. Если Мохаммад и его семья будут убиты — храни нас Бог от этого, — кто останется, чтоб возглавить династию?

— Махмуд-мирза? Или нерожденный ребенок Исмаила?

— Я не знаю, кто выживет. Я отвечаю в данном случае за то, чтоб защитить всех царевичей, которые могут в будущем возглавить династию. Я должна сделать все, чтоб защитить их.

— Это будет нелегко.

— По нынешним меркам просто невозможно. Я не больше могу помешать Исмаилу посылать убийц, чем приказывать солнцу, когда восходить. Есть такие, кто верит, что способны управлять движением планет, но я не из их числа.

Суровость ее речей и скрытность нашей встречи заставили меня очень внимательно ждать того, что последует.

— Во времена смуты я обращаюсь к «Шахнаме», потому что мой отец так ценил ее. Я читаю ее и ради наставления Фирдоуси, как правильно поступать с ущербным правителем. Он очень осторожен в этом предмете. Кроме того, он надеялся на вознаграждение от султана из Газневидов и не хотел, чтоб его уличили в осуждении правителя, даже косвенном.

Я тоже продолжал читать свою «Шахнаме» почти каждый вечер и бережно хранил ее, потому что это был подарок Махмуда.

— Но посмотри, что случилось с прожорливым Зоххаком: Каве начинает восстание. Значит, даже Фирдоуси, который обычно так сдержан и не хочет оскорбить власть, полагает, что воистину злобному шаху следует противостоять.

Пери затягивала на моем горле петлю логики, а я не хотел, чтоб на ней оказался узел, который нельзя развязать. Лицо мое наверняка отразило мои чувства, потому что Пери смягчилась.

— Иногда один человек должен пожертвовать собой ради блага других, — добавила она. — Каве был таким человеком. Как он вдохновлял всех, кто страдал от угнетения! Я больше не могу сидеть сложа руки, когда огонь пожирает дом нашего будущего. Слишком часто я действовала в надежде получить что-то для себя. Теперь я должна сделать это для других, не думая о своей судьбе.

Она сказала это с такой тонкостью и с таким пониманием своих недостатков, что я был тронут до глубины души.

— Спасибо, Джавахир. Но скажи мне: чувствуешь ли ты так же остро, что наш правитель болен?

— Да, конечно. Ваш досточтимый отец никогда не убивал своих родных без причины.

— Я знаю, какую жертву ты принес, чтобы служить ему. Ныне я собираюсь попросить от тебя еще большей, но требовать ее не буду. Она должна быть добровольной.

Ужас наполнил меня.

— Чего же вы просите?

— Твоей верности.

— Она всегда ваша. Чего еще?

— Твоей помощи.

Волосы на моем затылке встали, будто часовые.

— В чем?

Пери понизила голос:

— Он должен быть остановлен.

Сердце мое забилось, как военный барабан. Как я могу согласиться на то, чего она требует от меня? Для человека, поднявшего руку на повелителя, для сестры, наносящей удар своему родному брату, — смертный приговор, если все раскроется, и вечное проклятие, если Бог сочтет деяние несправедливым.

Но мы не сможем совершить это, подобно Каве; наш шах не герой поэмы — он просто казнит нас, если мы открыто воспротивимся его власти.

Пери вглядывалась в мое лицо:

— Джавахир, ты поможешь мне вернуть справедливость на нашу землю?

— Во имя Всевышнего! — взорвался я. — Я отдал все до последнего дыхания этой династии, даже возможность вырастить собственных сыновей! А теперь я должен стать предателем, чтоб услужить тому же роду? Что я буду за слуга? Сочту ли потом хоть какую правду незыблемой?

— Твои вопросы честны, — сказала Пери, — но я полагаю, что ты будешь служить делу справедливости. Это будет единственной причиной согласиться на такую просьбу. Ты получишь мое разрешение помочь мне, только если сочтешь это дело правым.

Если бы она сказала что-нибудь еще — о выгоде или славе, я бы отказал ей. Но ей удалось затронуть во мне единственную струну, которая отозвалась ей. Исмаил стал подлинным отражением Зоххака: отрицать это было нельзя. Могли мы оставаться безмолвными и позволить ему уничтожить нас из своей прихоти? Или мы будем отважными, словно Каве?

— Что вы предназначили ему?

— Удел, который он назначил другим.

Кровь моя обратилась в колкие красные кристаллы.

— Даже ваш отец, да упокоится его душа, оставил его жить, — возразил я.

— У моего отца была власть заключить его в тюрьму и лишить всякой силы. У нас ее нет. Недавно я спросила Султанам, позволит ли она кызылбашам сместить его по причине безумия, но она не согласилась. Остался лишь один способ избавиться от этого мерзавца, точно так же как был один способ свергнуть Зоххака.

— Это оскверняет все, чему меня учили с детства. Как вы можете просить меня об этом?

— Почему же не могу, если это единственная справедливая возможность? Он уничтожит нас всех, если мы смиримся с ним.

В моей голове словно поселился пчелиный рой.

— Всю мою жизнь меня учили быть верным трону. После того как был убит мой отец, я решил стать безупречным примером.

— Тебе это удалось.

— Благодарю. А теперь я должен отбросить все заповеди и взбунтоваться?

— Иногда другого выбора нет.

— Я не могу сейчас ответить: мне надо подумать.

— Понимаю, — сказала она, — и уважаю твою нужду в раздумье. Возвращайся, как примешь решение.

Когда я уходил, то оглянулся — и был потрясен красотой всей картины. Сидя на подушке, в красном платье, расшитом изображениями воробьев, окруженная изящными рукописями, среди прекрасных шелковых ковров цвета персика, она словно излучала женственность и знание. Роскошь ее вещей, изысканность одеяния, ее округлый царственный лоб — все делало ее особенной и утонченной. Но в ее высоком стройном теле таилось что-то куда более твердое, чем даже в ее отце, тверже, чем было нынче в воинах-кызылбашах, чьи тюрбаны обматывали высоченные красные колпаки, делавшие их похожими на великанов. Она пришла к намерению столь ужасному, что обратило бы в бегство многих воинов, но она — она не отступит.

Просьба Пери лишила меня покоя, а добавило беспокойства незнание о судьбе Махмуда. До сих пор от него не было ни письма, ни вестей. Была надежда, что Хадидже расскажет мне о намерениях шаха и о том, утих ли его смертоносный гнев. Я отправился к ее покоям и попросил встречи с нею, сказав, что принес новости от царевны. Дальше объяснять было незачем, потому что дворец и так был полон посетителей: женщины шли одна к другой утешить скорбящих.

Когда я вошел и был допущен, я изумился, увидев Хадидже в черном, черный шелковый платок покрывал ее волосы, отчего ее тамариндовая кожа казалась бледнее.

— Мои соболезнования, — сказал я, когда мы сели на подушки друг против друга.

— Спасибо. И мои тебе…